– Я ничего не поняла, – сказала она, когда он зашёл в гримерку. – Я видела всё и ничего не поняла. А когда поняла, мама мёртвая была. Другие тоже. А я всё видела – и всё без пользы.
– Ты ни в чём не виновата, – только и смог ответить Рофомм, пятясь от её боли, которая всё крепла в одушевлении девочки. Боль скребла его своими зазубринами, и от неё было не отделаться, ибо то была чужая боль.
Отмывшись от останков и переодевшись, он вернулся в гримерку, где уже сидела Леара, поцокивая коготками по рупору. Рофомм помнил её подростком немного старше восьмилетней Эдты, но сёстры были совершенно не похожи. Однако что-то общее у них всё же было.
– Достань мне билет до Акка, Леара, я очень тебя прошу, – сказал он. Глашатай удивлённо вздёрнула бровь. – У меня там родственники. Не знаю, правда, где. – Билет до Акка нужен всем, – она хмыкнула. – Не будь ты таким храбрым гаденышом, я б отправила твою смазливую задницу в тёплый дом для офицерских вдов таскать им вино и играть на пианино до самого совершеннолетия. У меня остались личные дела папиных сотрудников, поищу Сиросу, её папка недалеко – я поднимала информацию о ней, когда вербовала в отряд. Кажется, твоя мать из какого-то совсем паршивого места. Не хочешь узнать родственников отца? О них папа тоже узнавал, правда, матери твоей не говорил.
– Гралейцы меня не любят, – буркнул Рофомм.
– Тебе так кажется, потому что у вас сильное архаичное расслоение диаспоры. Но как знаешь, – старшая из Скорпионьего выводка пожала плечами. – Достану я тебе билет. Пошли, Эдта, – она встала, дёрнув сестру за собой. Девочка заупрямилась. – У тебя теперь кроме нас с сёстрами родственников не осталось. Куда ты пойдёшь? – К нему, – она кивнула на Рофомма. – Я всё равно к нему пойду, – говорила она, пока старшая утаскивала её прочь.
Джер решил остаться с другом, в жилых помещениях над аптекой он нашёл свой любимый диван у окна и завалился под ночником с блокнотом и карандашом.
Рофомм сбежал на крышу с застывшим манекеном.
Он не хотел ни пить, ни есть, ни курить. Он забыл свой коробок спичек, а дома, как назло и странно, спичек не оказалось. Он думал под неумолкающий даже ночью грохот Технического Циркуляра, вспоминал спазмы странной, печальной боли, что пронзали его позвоночник и тонули в жёлчи. Он терял себя. Он не видел своих белых рук, обхвативших голову, не чувствовал коленей, которыми упёрся в землю, по которой кралась садовая жаба.
Он превратился в гладкий, скользкий разум, ища в себе успокаивающий стрекот. И тут он его услышал.
Под собственный стрекот Рофомм вспомнил тот спазм, что не был спазмом, и боль, что болью не была. Раз за разом его пронзала всемирная жалость к раненым и умирающим, и он жертвовал собой, сращивая рваную плоть и останавливая кончающиеся сердца без боли и страха. Его чистую, неизведанную пустоту заполнили силы всемирные, и теперь они будут по капле вытеснять его рассудок. Стрекот был громче мёртвых голосов, стрекот будет последним звуком его безумия.
Вместо спичечного коробка громыхал его хвост. Не было у него больше ни рук, ни ног, как не было волос, лица и кожи. Рофомм Ребус обесчеловечился.
* * *
– Стало быть, ты так хорош, потому что ты безумен? – спросил Дитр. – Или ты так безумен, потому что хорош?
– Джер меня то же самое спрашивал всю ночь, когда обнаружил на крыше, – шеф-душевник мрачно усмехнулся. – Странно, но он даже не попытался раздавить гадину. Никто не пытается. На моё обесчеловеченное появление люди реагируют не так, будто перед ними змея, – заметил он, и Дитр, которого в своё время змея с папиросой в пасти, внезапно возникшая у больничной койки, тоже не напугала, согласно кивнул. – Джер дёргал меня за хвост и хвалил узор на чешуе, обещал заказать у родителей шёлковый кафтанчик для змейки. Лишь нормальное, человеческое желание всадить в придурка клыки вывело меня из безногого состояния.
Сундук с вещами Джера Таттцеса обнаружился в одной из гостевых комнат – судя по всему, Джер жил здесь какое-то время и не удосужился забрать свои стеклянные трубки для дурман-травы, огрызки карандашей и какие-то эскизы, а Ребус был слишком сентиментален, чтобы всё это выбросить.
– Вы подружились на учёбе? – поинтересовался Дитр, пытаясь отыскать на загаженной кухне хоть один чистый сотейник для горького отвара.
– Нет. Его родители держали паучий цех, заставляли его помогать с шелкопрядами. Ему так не нравились пауки, что он начал их взрывать. И тогда родители притащили его к матери, требуя продать без рецепта успокоительные, пока я сидел на лестнице и ржал где-то внутри себя. Никогда не видел, как взрываются пауки. Смешно, наверное. Мать продала им пустышку, спрессованный порошок из яичной скорлупы, чтобы они не потащились к другому аптекарю, который может накормить абсолютно нормального мальчишку веществами для душевнобольных. Я потом пошёл в цех спросить, как всё-таки взрываются пауки – симметрично ли разлетаются лапки и так далее, а он там стоит и давит рвоту двумя пальцами. Я рассказал про пустышку. Он сказал, что у меня странное лицо. Что когда мне смешно, только глаза улыбаются, а рот не шевелится. Заставил рассмеяться. Так и сдружились.
– Стало быть, странным ты был всегда, но свихнулся потом, – Дитр провёл рукой по подбородку, наблюдая за Пауком, который гонял по грязному полу винную пробку. – Ты родился странным. Потому что тебя зачали… странно.
– Страшно, не странно, – спокойно бросил Ребус, хватая кота на руки. – У кого такие лапки? У кого такие?.. Ай, тварь, что же ты делаешь! – вскрикнул он, когда котёнок, которому надоели руки хозяина, впился в них когтями, прочертив на ладони три длинные царапины. Он спрыгнул на пол и принялся вылизываться.
– Котов… – Дитр помедлил, пытаясь припомнить, с какого года ввели законы об охранных котах, но решился, поняв, что Ребус не законник и мало что смыслит за пределами медицинского права. – Их по-прежнему выписывают в бессрочный найм по разрешению полиции? – спросил он, и душевник кивнул. – Тогда как ты получил бракованного кота?
– Взятка, – пожал плечами он и, увидев, как Дитр на него смотрит, поспешил объясниться. – Помог одной даме с абортом. Договорился с типом с Больничной дуги, сказал, что она не в том состоянии, чтобы рожать, но и на учёт в душевном отделении её ставить не следует. Да, я постоянно так делаю. Чего уставился? Имеешь что-то против абортов? – Ничего, – процедил Дитр. – Но ты не должен брать за это взятки.
– Ага, я вообще должен быть добрым доктором и работать за бесплатно, – Ребус презрительно зевнул. – Я ради них свихнулся, так что пусть платят. Деньгами, котами, коллекционным вином – плевать.
Дитр отмахнулся, решив больше его не донимать. Душевник берет взятки за помощь с абортом, а его коллега, Равила, в свою очередь, очень ловко вытащила Дитра из петли на медицинские эксперименты, всего лишь поговорив с Министром. У Больничной дуги – да и у всего Министерства общественного благополучия (а то и у всей Администрации) проблема «всемирной ржавчины». Туман опустился на Конфедерацию неспроста.
