– Учишься, да? – почти прошептал господин, и Рофомм кивнул.
– Он хорош, Урномм, – сказал кто-то из людей на террасе.
– Какая крепкая порода, – улыбалась дама с зонтиком, – статное и гордое создание.
– Без сомнения, – Урномм отпустил юношу и отошёл на шаг, разглядывая его из-под густых ресниц. – Он совершенно и непререкаемо прекрасен. Пойдем-ка со мной, тут недалеко. Никаких двадцати минут по солнцу. Пойдём же, Рофомм.
Он подчинился, слабея от чего-то непонятного. Оно было тут, в этом высотном воздухе, в дыхании этого господина, такого же кудрявого и горбоносого, как и он, в размеренном шорохе подола его длинного кафтана о гравий.
– Ты красив, – говорил господин, ведя его за собой. – И хорошо воспитан. Ты живёшь со своей матерью? – Жил.
– В Гоге?
– В Гоге? Нет же, я из столицы.
– Столица, да, конечно. Акцент не похож, и кожа на руках мягкая, у южан не такая, да… Я думал, она уехала в Гог, как и хотела, – непонятно к чему сказал он, подводя его к низкому забору с посеребрёнными гербованными пиками. – Знаешь, что это за знаки?
– Руо, эобе, усе, – прищурившись, прочитал он. – Переводится как «линия»… «линия»… Не знаю, видимо, какой-то топоним, откуда родом линия.
– Образован, – прокомментировал господин. – Даже я не знаю старогралейского, но эти буквослоги знаю. Ребус тут написано. Моя фамилия. И твоя фамилия. Заходи, – он отворил калитку.
Всё кругом пело о благополучии. Водосвинка, огромная, благородная и ухоженная, точь-в-точь как господин в длинном кафтане, подошла к чужаку, обнюхав его штанину, и подставила подбородок для почесываний. Жёлтая бабочка-парусник спокойно охаживала цветы, каких не было у них на аптечной крыше – цветы были лишь красивы, а потому бесполезны, мать не любила бесполезное. Бесполезны были фрески на морские темы на стене в гостиной особняка, равно как и портреты черноволосых людей, как и запах в доме – тонкий, сухой, нежный.
Господин вдруг развернулся к нему и крепко схватил за плечи, прижав к груди. То не запах был, понял Рофомм, то всемирно ощущался этот человек. Рофомм принял его тепло, он вдыхал его, питался им. Тепло заполняло его, когда господин целовал его лоб и виски, вся его суть сжалась судорогой, когда господин прошептал ему на ухо, что не знал, что у него есть мальчик, прекрасный словно звёздное небо.
– Я просил её мне написать, – тихо говорил господин Урномм Ребус, не отрывая рук от его плеч, – она спешила отсюда уехать. Куда – я даже не знал.
Этот человек его не бросал, он и мать не бросал, потому что вместе они не были. Он был лишь случайным прохожим во всемирном узоре её судьбы, но сыну, который был так похож на него, когда улыбался и не хмурился, он был готов отдать тепло.
– А не будь я похож на тебя, – сказал Рофомм, – ты бы сейчас со мной говорил? Ты бы признал меня на глазах у всего городка?
– Я бы тебя просто не узнал, – честно ответил он.
Он не знал Лирну, он видел её всего дважды – раз в его зачатие (тут Урномм Ребус дёрнулся, словно вспомнил что-то болезненное), а второй – когда пытался помочь ей сбежать. Он женат сейчас, уже одиннадцать лет как, на женщине, с которой был давно помолвлен. Они ладят, потому что друг другу не слишком интересны, она сейчас в Акке. Она красива, остроумна и любит внимание, а он её не держит – нельзя донимать человека, если не можешь его любить. Детей у них пока что нет, он вообще холоден к женщинам после определённого события в своей жизни. – И я, наверное, тоже буду, – пробормотал Рофомм, вытаскивая спички. Притворяться нестранным он и не думал. Если этот человек готов принять его таким, какой он есть – хмурым, грохочущим спичками, – то он его будет любить, когда Рофомм окончательно свихнётся. «Даю себе лет пять. Десять, если повезёт».
Он же рассказал отцу о том, зачем приехал в Акк, о железной дороге, где наверняка погибла мать, и об игорном доме. Он несовершеннолетний – без образования, зато при медали, без средств, зато при аптеке, а что делать дальше – он не знает. К эмансипации он не готов, а в сиротский дом ему тоже не хочется. И если ему там быть два года, то Эдте, дочери его погибшей первой любовницы, придётся приспособиться к долгой неприкаянности.
– А на кого ты хочешь учиться? – спросил отец. Он устроился в кресле, Рофомма усадил на диван и налил ему холодного отвара из цветов и трав из сосуда с лебединым носиком.
– На врача, – неожиданно для себя ответил юноша.
Он даже себе не говорил, что пойдёт на медицинское отделение, с тех пор как понял, что армия не для него.
– Это престижное и дорогое образование. Самое то для мужчины благородного происхождения. Врач, законник, военный, – перечислял Урномм Ребус, загибая длинные пальцы. – Я законник, иногда составляю нашим завещания, когда мне скучно.
Он велел сыну остаться у него покамест и велел мажордому приготовить для мальчика комнату. К таким людям, как Урномм Ребус, Рофомм не привык. Он был отрешённым, мечтательным гордецом, каким, должно быть, и обязан быть гралейский дворянин. Рофомм заговорил о войне, а отец лишь отмахнулся, сказав, что война – не их дело. Они платят налоги в ценности Конфедерации, этого должно быть достаточно, ибо числятся они гражданами, а не подданными. Здесь войны нет и не будет никогда, здесь всемирно благополучный край – на берегу Эллерна-да-Обиа, Красавицы Вод, посреди гор и цветущих растений.
– Здесь твой дом, – приговаривал отец, оглаживая его по кудрям. – Надо сшить тебе кафтан и подстричь должным образом. Ты, верно, и бриться не умеешь? Я вижу царапины. Научу тебя бриться.
Всё это убаюкивало, как дурманный сон, это было прекрасно, это было неправильно. В столице Эдта и бесхозная аптека. И резкий окрик прибывшего человека заставил юношу очнуться от пут чуждого тепла.
– Весь город твердит, что у тебя завёлся ублюдок и ты его прилюдно признал… Ах, вот и он, – скривился старый господин, прямой как палка, с густыми седыми волосами.
– Не понимаю, чего тебе не нравится, папа, – холодно промолвил Урномм. – Если весь город что-то твердит, то они должны знать, что зачат он был до моего брака, и посему…
– Я прекрасно догадываюсь, как он был зачат, – прошипел старик. – Что, парень, припёрся заявить о своих правах?
– Я вообще ехал не в это место, – начал было Рофомм, но старик его прервал:
– Отвратительное владение языком. Ужасный столичный акцент. Где ты вообще выучился гралейскому? Твоя мамаша не из наших. Но – подумать только! – назвала тебя именем знатного человека, вот это наглость! Да кем себя оборванка возом… – и тут он заглох, а рука его ринулась к злым губам, перекрывая поток слов.
– Он умеет за себя постоять, это я сразу понял, – беспечно вымолвил Урномм. – Это мальчик серебряной породы, как иначе?
– Это неприемлемо, – выдохнул старый господин, когда Рофомм отпустил его волю. – Вся аккская часть диаспоры осудит, что у тебя незаконнорождённый, о котором ты ещё и печёшься. Тут тебе не столица, где сплошь тройной блуд, адюльтеры и в законных браках рождаются лишь чиновники.
