Серебряная Черта, пусть и располагалась около доминионской границы, была отличным местом, вовсе не холодным, потому что находилась далеко от Южной Оси. Жили там в основном военные с семьями – гралейцы местной светлой метисной разновидности, а ещё северные, которые, отслужив контракт, уедут обратно в Акк. Край был благополучным, то ли дело холодный, полный преступности Гог.
Там постоянно убивали кого-нибудь и ночью, и даже в дни Застывшего Солнца, но особенно прославился изувер по кличке Хорь. Известность к нему пришла, когда они с парой таких же головорезов напали на лавку спиртного. Бутылок и союзных из кассы им было мало. Они изнасиловали сотрудниц лавки, после чего убили и поглумились над трупами, засунув горлышки бутылок в их потухшие глаза. Не успела очухаться полиция, как Хорь снова отличился. На этот раз они ограбили сторожа солевого склада, поживившись теми жалкими ценностями, что нашли у него в карманах. Несчастного они живьём похоронили в соли. Банда росла и очень быстро перемещалась по огромной густонаселённой агломерации. Хорь был глуп как бандит, но умен какой-то звериной смекалкой, и всякий раз, чувствуя приближение полицейских, он сбегал из очередной своей ночлежки. Он не задерживался в человечьих жилищах, не брезговал спать на улицах и свалках, а своих ручных ублюдков мог запросто прирезать и заменить новыми. Однажды он решил поиграть в зажиточного господина, это его и сгубило.
Забравшись на разгоняющийся поезд, он проник в привилегированный вагон, в котором ехал без охраны управляющий заводом паровых насосов в компании одной лишь глашатая. Свернув обоим шеи, он прикончил также и проводника, на свою беду заглянувшего к ним. Всю дорогу до Технического Циркуляра он в весёлом одиночестве сжирал и выпивал всё, что нашлось в привилегированном вагоне, а по прибытии сотрудники станции нашли его пьяное тело в луже собственной рвоты и в окружении трёх трупов.
Дело Хоря, несмотря на протесты южной полиции, передали в ведение столицы. Леара Листра, в девичестве Андеца, после войны ушла во внутренний порядок и уже вскарабкалась до поста старшего глашатая по информированию о насильственных преступлениях. Она громко расцвечивала поимку пьяной твари как доблестный акт столичной полиции в лице молодого следователя Глана Бонеэ. «Леара обещала дать поглядеть на Хоря, если успеем до его казни, – писала Равила. – Возвращайся скорее».
Равила имела наглость жить в Доме-с-манекеном, пока хозяин был в Гоге, хотя Леара звала её к себе, потому что на молоденькую докторшу уже положил глаз её муж Ильц. В столицу заявилась ещё и Эдта, которой опекунша решила оплатить обучение на отделении общественных наук. На удивление они с Равилой не перегрызли друг другу глотки, найдя точки близости в области гастрономии и литературы. Пожёвывая жаб, девицы уговаривали Джера достать им билеты на пьесу «Взаперти».
Душескоп был готов. Равила раздобыла специальную койку с креплениями для рук и ног, а игольчатые приборы нависли над пустой койкой в угрожающем любопытстве.
Стоял вопрос, кого первого уложат под иглы, а кто первый увидит душу.
– Меня, – Рофомм закатал рукав рубахи. – Коли дурман.
Чтобы не рисковать, он написал предсмертную записку о том, что он, Рофомм Ребус, кончает с телесным посредством дурмана по причине всемирной профессиональной и общей непригодности и душевного уродства.
Записка была наполнена его искренностью, поэтому в случае чего Равиле не грозила петля за преступную халатность. Джер, когда он очнулся, стукнул его книжкой по голове (они с Эдтой добрались до записки), Равила молча щурилась и что-то писала у себя в блокноте. Он не стал спрашивать, что она увидела в его душе, спросил лишь о функциях прибора.
– Годится только для диагностики, – она поджала губы и покачала головой. – Я не смогла достучаться до твоей души. Я видела и слышала, но, когда я говорила с тобой, ты мне не отвечал. Сам поймёшь, когда я лягу.
Душа в здоровом виде имела образ человека в его текущем возрасте. Ландшафт обитания – всемирная метафора недействительности – был персональным одушевлением, или опытом, который искажает личность на протяжении жизни. Равилина душа была почти целая – в её чреве, что никогда не выносит дочери, зияла брешь, заделанная шестерёнками, из-под которых шёл жар. Душа жила посреди сухой пустоши, расчерченной железнодорожными путями, по которым бешено носились составы, гружёные книгами и манекенами. Рофомм позвал подругу, а она ему не ответила. Он попытался протянуть к ней руку, но лишь его телесная рука коснулась её насаженных на иглы пальцев. Равила тоже не спросила его о своей сути.
От дурмана оба отходили тяжело. Рофомм пытался привести себя в форму, взяв привычку заниматься во внутреннем дворике. Увидев, что с крыши за ним наблюдает Эдта, он зачем-то решил, что ему жарко, и сдёрнул сорочку, оставшись с голым торсом.
Они общались, словно в Акке ничего не произошло, она только один раз предложила его побрить, молодой человек согласился расстаться с бородой, раз уж Эдте она так не нравилась. Рофомм сдавал экзамен на сертификат, Эдта проходила вступительные испытания. Жить она планировала в кампусном общежитии, ей полагалось там место как гражданке Акка. А то, что в Кампус её регулярно провожает мужчина, у которого она живёт, выглядело «неприлично». Эдтины подружки, завидев его, начинали хихикать, Джер посоветовал ему надевать на голову бумажный пакет, чтобы не смущать девок смазливой рожей. Джер сам обо всем догадался – он это умел.
– Чего тут неприличного? – буркнул Рофомм. – Мы же родственники. Живи у меня, плевать на них всех.
После получения сертификата они разослали свои дела кадровым контролёрам и стали ждать контрактов. Равиле Легцес пообещал место на Больничной дуге, Рофомм за себя беспокоился. Легцес может послать его обратно в Гог, но может и оставить при себе. Контракт был делом ещё более проблемным, чем само семилетнее обучение на медицинском. Например, Лоннел да Кенфери думал, что его матушка-наперсница всё за него уладила, пристроив его в престижную здравницу «Хвойник», шеф-врач которой был её клиентом. Но главный бросил ему декретную ставку младшего кожника, и холёный элегантный сын наперсницы даже посерел от разочарования и обиды.
Рофомм решил, что публичная демонстрация душескопа поможет ему с контрактом. Леара умудрилась выкрасть Хоря из камеры смертников, к вящему негодованию следователя Бонеэ, и убедила чиновника из Патентной конторы приехать в Технический Циркуляр. Равила, верная своим обещаниям, пригласила писателя, автора пьесы «Взаперти», и тот в восторженном предвкушении беседовал с Легцесом, пока одурманенного Хоря фиксировали ремнями под душескопом.
Идея притащить отморозка на публичную демонстрацию не нравилась только Эдте. Поджав губы, она шепнула Рофомму, что добром это не кончится, молодой человек отмахнулся.
Сущностное нутро всемирно гнилого человека было далеко не огненной личностью Равилы. Рофомм ещё не успел ничего увидеть, как в голову ему ударила вонь, хотя он вообще не дышал первые несколько секунд. Он не мог разобрать, где оканчивается одушевление и находится сама душа преступника, потому что видел лишь бесконечную мёртвую массу. На серых, дырчатых, словно опустевшие осиные гнёзда, плоскостях вспухали и лопались белые гнойники, из гнилого посмертия поднимались пульсирующие толстые путы, напоминающие стебли уродливых болотных растений с западной части континента. Путы были пронизаны чем-то вроде вен, по которым медленно текла чёрная кровеподобная жидкость. Из окуляра над головой Хоря он смог проследить за путами, которые сплетались по кругу, образуя яму. Истончаясь к концам, они впивались в серое и гнилое тело души. Вокруг души Хоря кружились мухи, а по безжизненному лбу ползали мучнистые черви. Рофомм выпрямился и, потирая нос, где все ещё стояла вонь от пропащей души, поплёлся обратно, грохоча над ухом коробком.
