Люди подходили к душескопу, сплёвывали и вскрикивали, а чиновника даже вырвало. Осторожная и беременная Леара не стала пробовать. Писатель был бледен как труп, но в восторге. Чиновник его эмоций не разделял.
– Я вам сразу скажу, омм, госпожа, – обратился он к изобретателям. – Ваша иглоглазая наукоересь – воплощённое преступление против всемира. Обнажённая душа…
– Ну вы же раздеваетесь перед другими врачами, а чем душевники хуже? – возмутилась Равила.
Им отказали в патенте, как и предсказывала Эдта. Наверное, если б они положили под иглы объект со здоровой душой, всё бы пошло иначе. Она, правда, нисколько не злорадствовала, когда вдруг снова уселась к нему на колени с щёткой в руке.
– Делай, как я говорю, Рофомм, – говорила она, вычёсывая его кудри. – Всегда делай. Позови погостить в столицу свою кузину. Забронируй номер в «Церца и дочери» – в Техническом Циркуляре она все равно не остановится. Поговори с тем парнем, которого Джер называет «червяком»…
– С Лоннелом-то? – нахмурился он.
– Да, с ним. Из «Хвойника». Пусть отдаст тебе дела пациентов. Передашь их моей сестре Сетии из «Жёлтой ленточки», они опубликуют…
– А с чего бы Лоннелу нарушать врачебную тайну? Мы же даже не друзья.
– Ты не дослушал, – девушка говорила хрипло и с каким-то надрывом, словно ей было больно. Она взяла его за подбородок и пристально воззрилась прямо ему в глаза. И хоть у неё были длинные чёрные ресницы и пахло от неё прохладной горечью астровых стеблей, Рофомму стало жутковато. – Ты дашь этому Червяку то, что ему нужно. Скажешь, что устроишь их брак с генеральской дочкой. Он всё сделает. Не спорь, – она приложила палец к его губам, когда Рофомм собрался спросить, зачем Тионне какой-то кожник, если она отшила всех, кто сватался к ней на двадцатиборье. – Я очень устала, распутывая этот временной узор, чтобы хоть что-нибудь понять после того, как вы перепугали всех своим маньяком. Иди пиши кузине на юг, а я пойду спать.
Строча на машинке приглашение в столицу, Рофомм думал о том, что у Эдты глаза не шестнадцатилетней девушки, а древние очи всемирно проклятого существа. Кто её проклял? Ни он ли сам своей любовью Звёздного Помазанника?
То, что она проклята, он убедился в этот же вечер, когда Равила позвала его наверх – «Срочно!».
Равила нависала над полуголой девушкой, шипя что-то о том, чтобы даже не пробовала добраться до её воли, – у Равилы против таких, как она, профессиональный иммунитет.
– Я давно унюхала, что с ней что-то не то! Смотри, смотри! – Равила схватила её за плечо и поставила на ноги. Вся кожа между чулками и краем панталон была изрезана. – И это ещё что! Сними сорочку, – приказала она девушке, а Эдта обняла себя руками и униженно замотала головой. – Он врач, чего он тут не видел? Повернись спиной и сними сорочку, не то я с тебя её срежу. – Ты ведёшь себя непрофессионально, – прошипел Рофомм.
– Непрофессионально – это целыми днями пялиться на её шею и не замечать, что у дуры душа съехала куда не надо! – кричала на него подруга. – Убери коробок, горе всемирное! Я услышала, как она это делает, и окончательно поняла, что она…
– Оставь нас наедине, Равила, – глухо попросил молодой человек, разглядывая следы от ремня на спине маминой воспитанницы. – Пожалуйста. Спасибо.
Когда за Равилой с грохотом захлопнулась дверь, Эдта повернулась с нему с красным лицом и туго сплетёнными на груди руками. Он вдруг вспомнил, как она исцарапала себе руки после смерти матери. Эдта наказывала себя за то, что сделала – или не сделала.
– Что там случится? – сразу спросил он. – Что случится с этими лечебными делами «Хвойника» и всем, что ты сказала?
– Душескоп запатентуют, вот что случится, – прошептала она, а её ногти впились в плечи и поползли вниз, оставляя следы на коже. Рофомм схватил её за кисти и с силой дёрнул на себя, не давая девушке себе вредить. Ниже лица он старался не смотреть. – Неважно, что случится, ведь его запатентуют, он тебя прославит…
– Почему? – Рофомм встряхнул её, понимая, что уже почти не чувствует перед собой ни девушки, ни этой комнаты, даже сам себя не чувствует. – Почему ты это делаешь? – он и слов своих уже не чувствовал, словно их говорил чей-то посторонний рот. Он прижался губами к её ладони, словно бы видя себя со стороны – как Равилу через душескоп.
– Потому что, – она зажмурилась, отвернувшись, – потому что я люблю тебя, Рофомм. Я люблю тебя.
Он бы сказал, что он её любит куда дольше, чем она его, но говорить он больше не мог, а Эдта Андеца сжимала в руке пятнистую гремучую змею.
На Серебряной Черте ему рассказывали о подобном – с солдатами случалось такое после первого боя.
Офицеры этого не переносили, но не считали это дезертирством, и поэтому не казнили обесчеловеченных, когда те приходили в себя, а прописывали им палок. Случаи категорически не выходили за пределы военной части гралейской диаспоры, поэтому не стали достоянием науки. Так он рассказал Равиле, когда вернулись его человеческие конечности. Та снова принялась строчить в блокноте, у Рофомма было подозрение, что она ведёт его дело.
Ему удалось вернуться в себя только спустя два дня, а до того он ползал по дому, пытаясь осознать, во что вляпался. Он безумный, бракованный, склонный к саморазрушению – поэтому он должен быть один. Но за что? Ведь ему так холодно, думал он, забираясь Эдте под блузу. Змеиное тело сохраняло все человеческие чувства, даже привычные зрение и слух, но отчего-то хотелось куда больше тепла, чем обычно. Она пускала его себе под одежду, а ещё под ночную сорочку, где он елозил по возлюбленной, сжимая кольцами её груди и щекоча чешуёй между бёдер.
– Из тебя плохая змея, – шептала она, когда он склонял треугольную морду над её лицом, – нормальная змея постоянно высовывает язык. А ещё не лежит на спине.
Он лежал на спине, жёлтым брюхом кверху, с папиросой в пасти, ожидая чьей-нибудь доброй руки со спичкой – как правило, Джер ему помогал. Джер говорил ему о красоте. Говорил, что напишет их вместе, когда Рофомм будет человеком.
Она тоже если не безумна, то не в порядке, осознавал он, ползая по её телу. Делает себе больно, чтобы очиститься, – сектантский метод. Остановить её нельзя – но проконтролировать можно. Если будет жить в Кампусе, сделает с собой что угодно. А под его присмотром такого не будет. Неприлично, говорит? Приличным это сделать очень легко, додумался он, засыпая подле неё.
Проснулся он в своём теле, при всех руках и ногах. Эдта, в сползшей ниже ключиц сорочке, сидела рядом и водила кончиком пальца по волосам у него на груди. Одеяло она стащила и разглядывала его наготу.
– Нравится? – он ухмыльнулся. Дамы всегда говорили, что он красив, ему было плевать. Но Эдта – другое дело.
Он приподнялся на локтях и сел рядом с ней. Он, должно быть, небритый, и зубы надо почистить, но Эдте было всё равно. Она обвила его руками, пока он целовал её, стягивая ночную сорочку с истерзанного ремнями и лезвием тела.
