– Красота – лишь обоснование тщеславия очередной телесной твари, Равила. Так о чём же ты хотела со мной покурить?
– Почему ты не растворился во всемире после смерти? Как тебе удалось?
Тень развела обгоревшими руками, выглянувшими из-под тальмы.
– Могу лишь предположить, что дело в ирмитских контрактах, по которым я не могу внести плату.
– Всегда есть чем платить.
– Ты слишком телесна. Оно и понятно: ты – женщина, основа великой нации. Ты заплатила жизнями всех своих дочерей, лишь бы стать всемирным врачом. Тебе есть что терять, – тень приблизилась к ней, и Равила вдруг поняла, что у её друга глаза никогда не были настолько чёрными, а главное – настолько злыми и одновременно пустыми. – Мне же нечем платить, мне нечего терять. Я отрёкся от телесного в пользу всемирной власти. Пустынный огонь забрал у меня это, – он обвёл своё чудовищное лицо пальцем, – своей нездешней логикой полагая, что мне как владельцу плоти есть до этого дело. Однако я впитал в себя огонь, что может разрушить целые города одним моим волевым дуновением, а взамен не отдал практически ничего. Как и с другими контрактами. Я узрел всемирное время, и за это зрение мне полагалась нищета, но я и так никогда не стремился к богатству. Я выжал из всемирного зрения всё и даже больше, научившись ретроспективному взгляду. Я хватал нити времени и отходил на несколько часов или даже дней назад, появляясь в двух местах одновременно. Я разрушал фундаменты и стены, я подавлял самую сильную волю, я мог сладить с любой тварью, хоть с восьминогой, хоть с двуногой. Я изучал и записывал это, чтобы другой сверхчеловек, что однажды вторгнется в мир телесный ради всемирной чистки, смог познать мой опыт. А вместо этого труды Звёздного Помазанника выкрали и расшифровали приятели этого убожества, – тальма хлопнула в направлении молчаливой души Дитра Парцеса.
– Я бы не стала так говорить о своём вместилище, это же как гадить в доходном доме, где ты арендуешь квартиру, – дёрнула ртом Равила. – Но почему ты живёшь в сущности этого человека? Почему, как и зачем?
– Ах, если б я только мог заставить эту шахтёрскую тушу сесть за печатную машинку и записать всё, что я по этому поводу думаю, но он весьма неуступчив, – страшное лицо оскалилось, отчего тело Равилы в кабинете содрогнулось. – Ну что за телесные слабости, коллега моя? У меня всё такая же гралейская физия, лишь перечёркнутая всемирной платой за огонь. После того, как этот полицейский выродок разорвал мне сердце, душа умерла – как и любой другой орган в теле с разорванным сердцем. Осталась лишь моя концентрация посмертия, что должна была раствориться, но не растворилась. Я заключил последний контракт, за который понесу какую угодно плату, пусть и не являюсь более ни тварью телесной, ни даже сущностью в полном смысле того слова. Дайте мне Дитра Парцеса, сказал я, силы всемирные, отдайте мне его за то, что он бесконтрольно и без договоров черпал чужое посмертие для своих мелких полицейских дел. Я заберу у него жену, заберу ребёнка, друзей и репутацию, над которой так дрожат его паскудные глашатаи. Я его уничтожу. И я забирал – одно за другим. Пока он не разорвал сердце тела моего. Но я остался в его сущности, потому как никогда никого так не ненавидел. После своей кончины я долго спал на дне его будущего посмертия, не помня, что вообще где-то остался мир телесный. Я проснулся от удара молотка судебного Председателя. Шёл процесс над тобой, коллега, и судили тебя за то, что я счёл тебя достойной общаться со мной. Я видел глазами Дитра Парцеса, через них я всякий раз проникал в мир телесный, я поклялся его уничтожить – и я почти сделал это. Он сопротивлялся, он очень упрям. Он умён узким полицейским умишком – но всемирно глуп. Он выслушал душевника, который рассказал ему о проклятии преследования, и понял, что со мной нужно договориться, чтобы я оставил его сущность. Он нашёл мои труды, он отправился в моё прошлое и изменил его. Я ждал собственного живого тела, пусть и с другой, уже готовой личностью, чтобы наполнить её своей силой, одушевить…
– Постой, Рофомм, – Равила выставила ладонь. – Как это – наполнить? Это было бы похоже на душевное проклятие множественной личности.
– Это не могло бы быть множественной личностью, – качнула головой тень, – ведь я не личность, а её посмертие. Я мыслю и говорю так же, как мыслил и говорил в телесном, но я лишь концентрация всемирных сил, что одушевят мою личность в новом временном узоре. Сейчас я автономен, потому что заперт в чужой сущности. Я храню воспоминания, голос, образ – метафору недействительности, как ты зафиксировала в своих трудах, женщина-гений. Но, одушевив личность, я перестану быть говорящей тенью, оставлю лишь, – он взмахнул тальмой, и земля вокруг него загорелась, – огонь.
Огонь быстро сошёл на нет – а ещё он замерзал. Язычки пламени на травах и цветах превращались в ледышки – зеркальные, хитрые, холодные.
– Видишь, как он умеет? Это жуткая тюрьма – его мещанская, простецкая, земная сущность, самая жуткая тюрьма для повелителя звёзд. То, что я всемирно ненавижу, и стало моей тюрьмой – в этом-то и суть проклятия. Я бы никогда не поселился в сущности учёной дамы, – тень вежливо поклонилась, – или художника. Парцес в согласии с его представлением о человеческой натуре коверкал мою судьбу дважды. Он поселил меня у моего глупого ленивого папаши-мечтателя, где я вырос в пустого политикана с механическим интеллектом. Это было бы проще простого – дотянуться до души и сделать из человека-рупора сверхчеловека. Но меня вновь убил Дитр Парцес, слишком поднаторевший во взаимной со мной ненависти. И он снова ушёл назад, ещё дальше, когда я не родился. Спас мою мать, чтобы я рос в её властной тени. И сейчас я вижу… – лицо тени скривилось, насколько это позволяли ожоги, – хаос. Я слышу грохот. Я чую слабость. Душа размякла от переживаний и превратилась в болото. Душа раздавала себя понемногу телесным тварям, которые этого не стоят. Женщине отдал он зрение своё ещё в детстве – лишь бы заглушить одиночество. Ей же скормил волю, дабы насытить похоть.
– Это называется любовь, Рофомм. И если тебе удавалось спасаться от неё в других жизнях, то теперь уже поздно. Ты её боишься? Поэтому ты боишься показаться на глаза моему другу?
– Я ничего не боюсь, – прошипела тень. Конечно же, он врал: Рофомм Ребус всецело состоял из страха, все свои жизни. – Эта душа… где всё грохочет и ворочается, и мыслить может лишь в грохоте и движении. Однако человек, которым я здесь стал, всемирно силён, пусть и душевно слаб, хотя я не понимаю, как такое возможно. Я не разобрался до конца, потому что не люблю беспорядка, никогда его не убирал, потому как никогда не устраивал.
– Этот человек слаб и несчастен, – ответила Равила. – У него разбитое сердце, а настроение качается как маятник, подталкиваемый алкоголем и бодрящим порошком. Жизнь для него – непрерывное самокончание. Это тело однажды себя разрушит – постепенно или же одним взмахом бритвы или выстрелом. И Дитр Парцес его даже не тронет, потому что не успеет.
Вдруг бражники сорвались с закатных цветов, закружившись стрекочущим вихрем. Кровоточащая душа Дитра Парцеса поднялась с земли, и Равила впервые заметила, что волосы у него пепельно-русые, а не седые.
