Она снова стояла в чистой душескопной, с живым пациентом в кресле, самой собой, говорящей:
– Но я с ним справлюсь. Вытащу цепи, избавлю от огня. Пойдёшь со мной, Парцес?
– Не надо, – сказала она. – Стой.
* * *
Пока она рассказывала, прошло пять нитевых колебаний. Равила ничего не сделала, и узор сплёлся иначе. Она исчезла в одном конце комнаты и осталась единолично там, где стояла пять минут назад, отбиваясь от демонической нездешней мертвечины.
И тут до Равилы дошло, что Эдта беременна.
– Зачем? – страшно удивилась она. – Ты же ненавидишь детей, тебе омерзительно материнство, вы оба ведь…
– Так надо, – прошипела она, обняв себя за живот.
– От него? – она кивнула на бессознательного друга.
– От Иара Кациля.
– От Кациля? – Равила не удержалась и фыркнула. – Который шеф-счетовод «Золотого столпа»? А я-то думала, отчего и почему эта пиявка вдруг решила нам выдать беспроцентную ссуду… Они с мужем тебя поочерёдно имели или разом?
– Отвали, – буркнула чиновница.
– Мне правда интересно, Рофомм никогда ничего не рассказывает…
– Равила, прошу тебя, – не выдержал Дитр. Ему вдруг стало неприятно это слушать, словно это касалось лично его.
Равила ответила едким смешком – Эдту Андецу она недолюбливала всегда, а после двух своих выкидышей так и вовсе почти обрадовалась, что та ушла из жизни её друга, пусть он от этого и спился.
– Ладно, вся проблудь столичная с тобой, вернейшая из жён. Но что мне с ним делать, раз нельзя выбрасывать проклятие в туман? – Равила растерянно махнула рукой в сторону целого и невредимого, пусть и бессознательного Рофомма.
– Сшивать и резать, – Дитр пожал плечами. – То, что делают врачи, – режут и сшивают.
Равила, в которой боролись профессиональная гордость и ум, заставивший её признать, что она ошиблась, тёрла пальцами виски и бормотала про огонь.
– Злую дрянь я могу зашить. А огонь, что прикажете делать с огнём? Что это вообще за огонь? Проблудь, Эдта, почему ты не училась на всемирщика? Ты же прорицатель!
– А ты?! – взъярилась чиновница. – В тебе больше ирмитской крови, чем во мне, тебя вырастила ирмитская семья, ты просто обязана знать!..
Дитр хлопнул себя по лбу, поняв вдруг, что делать.
– Эдта, бери огонь себе! Бери его, вытаскивай и…
Женщины воззрились на него так, словно он превратился в тот самый гниющий клубок.
– Чтобы она сама сгорела? Это огонь, к тому же всемирный, – чётко и тихо заговорила Равила, словно он был её пациентом с мыслительными проблемами. – Огонь если с кем и дружит, то с мужчинами, это известно даже тебе, ведь ты изучал… – она прищурилась в сторону неподвижно лежащего Ребуса с иголками в пальцах и в носу. – Изучал его записи. Огонь слушается мужчин-ирмитов, женщины никогда к нему не прикасались, это мне рассказывали и мама, и мачеха. Ты сам рассказал, что могло бы произойти, зашей я огонь в гралейскую душу. Мы с Эдтой нужной национальности, но, как видишь…
– Нет же, у неё сын, – он кивнул на Эдту, а та вжалась в диван, ещё крепче схватив себя за живот. – На три четверти ирмит.
– Выходит, что так, – легко согласилась Равила. Отдала бы она неведомый огонь своему сыну? Навряд ли. Но это Эдта – ненормальная, склонная к самоистязанию и уродливым блудливым жертвам.
И Эдта отчего-то не возмутилась, хотя вдруг тяжело задышала, словно принимая какой-то страшный выбор.
– Хорошо, – наконец ответила она. – Отдайте ему огонь.
Эдта впервые смотрела в душескоп, и её проекция в предпосмертии хлопала расфокусированными глазами, будто озиралась в темноте. Она стояла в беснующемся пламени, которое уже не стремилось дотянуться до клетки с душой, а испуганно, словно злобная зверюга, брыкалось то в одну сторону, то в другую, не зная, нападать или спасаться. Равила шептала ей на ухо, что делать, а Эдта протягивала одну руку, а другой гладила себя по животу. Она схватила жёлтый язык, словно тот был чем-то твёрдым, и, зажимая в клетке из пальцев, как бабочку, поднесла к животу. Пламя всосалось в неё, не причинив вреда. Решившись, она взялась за более крупный кусок уже двумя руками. Из раза в раз пламя таяло, находя убежище в проекции её чрева.
Дитр шёл к клетке, не скрывая своего тепла. Всей его жертвой стала дружба с этим человеком. Он отдал все, чтобы его уничтожить и чтобы его спасти. Пахнуло горьковатой зеленью астр, и человек в клетке поднял голову. Он подошёл к прутьям и опёрся на них голой грудью, с надеждой смотря на проекцию бывшего шеф-следователя.
– Рофомм, она там, рядом, гладила тебя по волосам. Она любит тебя, она тебя больше не оставит. И я не оставлю тебя никогда. Ты пожмёшь мне руку?
Цепи злобно зашевелились, а у человека в клетке начала меняться кожа. Дитр видел, как работают душевники, как они раздают себя по капле. Наверное, потом ему будет очень плохо, но оно того стоит. Он впился в небытийную плоть своей проекции, разрывая кожу, мышцы и раздвигая кости, а нутро его глухо и нежно загомонило. Бражники, огромные ночные насекомые, серым роем вылетели из него и запорхали вокруг клетки. А человек в ней – обожжённый, изуродованный – опасливо закрывался от них пятнистыми руками.
Виалла растворилась в другом времени, успев одушевить мужа лишь своей нежностью – закатным теплом и мягкостью чешуйчатых крыльев. Света в ней было столько, что хватит заполнить всемирную пустоту ржавой столицы, а уж тем более – душу одного лишь несчастного человека.
Дай мне быть твоим другом, чтобы мы смеялись над шутками, понятными лишь нам одним. Позволь мне слушать тебя, разреши молчать с тобой. Я спиной встану к спине твоей и укрою тебя спереди, я буду охраной сути твоей, равновесием твоим, волнорезом, килем, метрономом. Пожми же руку, что я протягиваю тебе.
Сгоревшая душа аккуратно схватила одного из бражников в клетку из своих длинных пальцев и поднесла к уродливому лицу. Стоит ему сжать кулак, и тварь сдохнет. Большая бабочка с черепом на спинке опустила черно-желтые крылья и доверчиво уселась на его ладонь, и не думая улетать. Ребус разжал пальцы, разглядывая насекомое. Можно резко схлопнуть кулак и убить бабочку, а затем каждую из них поубивать, вырвать с корнем колокольчики, уничтожить Дитра Парцеса, думал он, и ладонь начинала дымиться.
Бражник царапал крохотными нежными коготочками по коже, ползая по руке. А горелая кожа ничего не чувствовала. Ребус наблюдал за бабочкой, думая, как бы хорошо было, чтобы рука снова побелела, – и тут же ожоги начали таять, и кожа вновь стала мраморно-белой и чувствительной. С уханьем на его ладонь опустилась ещё одна бабочка, затем ещё одна. Шеф-душевник поднялся, наблюдая, как вокруг него собираются бабочки, слетаясь густой стаей.
Они заполонили клетку, не оседая на прутьях, парили по ней, а он расставил руки, словно входя в огонь, но не в огонь входил он, а в шуршащую стену крыльев и хоботков, в славное насекомое объятие добрых тварей, что опыляют цветы под звёздным небом.
