Но эти глаза…
Его глаза были живыми, и в этой израненной пустоши боли они светились яркими огнями, что полыхали мощью и энергией. Наконец трезвость ворвалась в его затуманенный мир, и наплевать, что она принесла с собой боль. Он мог думать и думать предельно ясно! И лишь такая простая, но столь необходимая возможность заставила появиться улыбку на полутёмном лице.
Женя повернулся спиной к зеркалу и максимально выгнул шею, чтобы осмотреть свой торс с другой стороны. Он также был перевязан бинтами, но там, где ещё виднелась кожа, Женя смог разглядеть полосы бледно-розовой плоти, что уже затягивались заживляющейся тканью. Ноги его были целы и лишь слегка подрагивали после пробуждения. Всё остальное же было в порядке, и, насколько ему хватало знаний в медицине, Женя решил, что ему крупно повезло, и практически ничего серьёзного у него нет. Разве что треснувшие рёбра, но в наше время такую ерунду мигом выправляют, так что да – ему повезло. Царапины и синяки пройдут, кости срастутся, а мозги его вроде как остались на месте, так что всё хорошо, и жизнь у него будет прекрасной.
Женя в последний раз прошёлся взглядом по своему телу и, с всё ещё босыми ногами, открыл дверь, выходя из своей палаты. Его встретила мёртвая тишина и длинный пустой коридор больницы, освещаемый лишь утренними солнечными лучами. Приоткрытые по бокам двери о чём-то умалчивали и готовы были поделиться секретом, как только кто-то распахнёт одну из них и войдёт в резко притихшую полутьму. Коридор казался Жене заброшенным тоннелем, бесконечно тянувшимся вдаль и проглотившим маленького мальчишку, что стоял абсолютно один на обжигающем холодом полу. Ни одного человека, ни одного звука и ни одного намёка на бушующую в больнице жизнь. Лишь мёртвая тишина поглотила собою мир, оставив место только равнодушному, простирающемуся сквозь окна свету.
Женя нервно сглотнул и ясно услышал щелчок в гортани, стенки которой, по ощущениям, ничем не отличались от наждачной бумаги. Вместе с трезвостью рассудка в его организм ворвалась и жажда, что диктовала свои условия пересохшим горлом и отмершим нёбом. Облизнув сухие губы, он двинулся вперёд и крикнул:
– Эй! – Но крик этот больше был похож на хрип, и Жене пришлось хорошо прокашляться, чтобы вернуть себе былую силу голоса. – Э-э-эй! – Эхо отдалось от стен мощной волной, вернув Женю в тёмный переулок той ясной ночью, когда тело его было ещё цело, сам он смело шёл на обрамлённые луной силуэты, и уверенность в своих действиях пылала в нём огнём собственной веры. Но сейчас, стоя в окружении мёртвых стен больницы, еле передвигаясь из-за сковывающих движения бинтов, и больше похожий на полуночного зомби, застрявшего в людском доме, Женя невольно вздрогнул, ощутив себя в двух временах одновременно. Но тем не менее он продолжал идти, и пока шаги его становились всё твёрже, слова эхом разносились по опустевшим коридорам больницы. – Меня кто-нибудь слышит?! Здесь вообще кто-то есть?! ЭЙ! МЕНЯ КТО-НИБУДЬ СЛЫШИТ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ?!
Но ответом ему послужило лишь отражение собственного голоса. Двери всё так же смотрели на него мёртвой пустотой той темноты, что просачивалась через узкие приоткрытые щели. Они будто нашёптывали ему колыбельную одинокой смерти, и бесчисленное их множество, простирающееся вдоль стен пустого коридора, давило на сознание своей численностью и тягучей тишиной, пока из приоткрытых дверей на него глядели пустые глаза мертвецов. И глядели с ненавистью, пропитавшейся в чувствах полной несправедливости. Глаза эти не показывались, Женя не мог их увидеть, не мог разглядеть наполненные кровью и обозлённые зрачки, но он их чувствовал и ощущал их взгляд на себе так же ясно, как и взгляд того светлячка, что подлетел к нему в тенях переулка. Они смотрели на него, и с каждой секундой, проведённой в давящих стенах этого коридора, Женя становился всё более уверенным в том, что сойдёт с ума, если тут же не уберётся отсюда.
Он рванул с места, и во всей больнице, в каждом её затихшем уголке чётко отдавались его ускоряющиеся шаги. Сотни шепчущих глаз смотрели ему в спину, и лишь стучащая в висках кровь не позволяла им пробраться в его голову. Они желали его. Жаждали видеть его в строю незаслуженно покинувших этот мир и наносили удары по защищающемуся мозгу. Их ненависть и горесть впитались в навечно застывший воздух, и пока Женя нёсся сквозь полутёмный тоннель, тягучий запах смерти затягивался в его лёгкие, наполняя собой разбухающие альвеолы.
Оказывается, смерть пахнет больницей.
Женя выбежал из коридора и рефлекторно свернул налево, к ведущей вниз лестнице. Держась за перила и неуклюже перепрыгивая сразу несколько ступенек, он добрался до первого этажа и прислонился к стене, чувствуя нарастающую боль в ногах и собственное тяжёлое дыхание. Его голова начала слабо пульсировать, и вновь больной затылок напомнил о себе застилающим мир гудением. Действительность снова утратила свои краски и стала бледнеть на фоне сгущающихся чёрных точек. Они танцевали в медленном вальсе скрепившихся пар, всё сближаясь и сближаясь друг с другом, окуная мир в непроглядную тьму.
Женя ударил себя по здоровой щеке, и мир снова обрёл былую яркость.
И первое бросилось в глаза то, что было сейчас превыше всего – кувшин с кристально чистой водой, стоящий на опустевшем сестринском посту. Он подошёл к нему, всё ещё окружённый молчаливым одиночеством, и, не обратив внимания на стоящую рядом кружку, взял кувшин и начал пить прямо из него. Холодная вода нещадно обжигала горло, но он продолжал пить и наслаждаться прелестным вкусом этого, казалось бы, обычного сокровища, дарованного людям природой – вкусом прохладной воды. Она стекала на его грудь и бинты, оставляя на них тёмные пятна. Смачивала его сухие губы и приносила жизнь бьющемуся сердцу, потухающему сознанию. Вода сейчас казалась ему лучшей наградой, и ценность её сейчас была на самой вершине всех приоритетов.
Когда Женя полностью осушил кувшин, он поставил его на место и кинул взгляд на сестринский пост.
На него смотрели пустые глазницы гниющего черепа. В кромешной тьме их углублений частично проглядывали кусочки вырванной плоти. То, что когда-то было лицом молодой девушки, стало наполовину разложившейся кучей мяса, костей и обвисшей кожи. Только сейчас до Жени донеслось то зловоние, что исходило от разлагающегося тела. Окутанный не до конца съеденным мясом скелет развалился на стуле, и лишь стоящая рядом фотография, на которой искренне смеялась темноволосая девушка, подсказывала, что когда-то эти проглядывающие сквозь обкусанную кожу зубы ярко блестели белизной из-под счастливой улыбки. Тусклые волосы обрамляли улыбающийся череп тонкими прядями, и мёртвая ухмылка растелилась на кровавой маске смерти. В залитой алым шее было прорыто множество маленьких тоннелей, ведущих прямо к желудку – вспоротому, внутренности которого вытащили наружу. Подобно вязкому желе они свисали с подкладки стула, а некоторые из них обволокли своей массой ноги медсестры.
И спрятанные в глубоких отверстиях глаз зрачки смотрели на Женю с той ненавистью, что сочилась из щелей приоткрытых дверей. Глаза эти впитали в себя всю силу тех обозлённых взглядов и еле сдерживали пылающую ярость, огонь которой мог зажечься в этой пугающей тьме.
