Женя жил в кошмаре тринадцать дней, моля Бога о том, чтобы он избавил его от страданий.
* * *
16 июля Женя услышал чирикание птичек.
Он проснулся именно от него и сразу заметил, что мир вокруг кардинально изменился. Во-первых, его не пытались сжечь лампы. Они почему-то был выключены, но в палате всё равно хватало света. Приятного, солнечного света. Женя поднял голову – на это он уже был способен – и впервые осмотрелся вокруг трезвыми, незатуманенными глазами. Может, его наконец-то избавили от каких-то препаратов, а потому всё окружение казалось новым, совсем незнакомым.
Оказывается, всё это время за кроватью, на которой лежал Женя, было окно. Сквозь него в палату проникали нежные тёплые лучи, освещая её как заваленный хламом чердак в загородном доме. И там было небо. Господи, небо! Чистое, голубое, без единого облачка! Женя приподнялся на локте и завороженно посмотрел на голубую синеву, что простиралась в далёкую даль прямо за окном. Оно было слегка приоткрыто – совсем чуть-чуть, – но этого хватило, чтобы Женя почувствовал подкрадывающийся свежий воздух. Полной грудью он вдохнул его. Выдохнул. Снова вдохнул – на этот раз медленнее, наслаждаясь тем, как свежесть заполняет его целиком – и спокойно выдохнул. Снаружи были видны верхушки деревьев – яркие, зелёные, пестрящие летним настроением.
И чирикали птички. Наверное, именно от этого у Жени на лице расплылась пусть и глупая, но невероятно искренняя улыбка. В окружении бинтов и под уставшими глазами она прямо-таки сияла теплом.
А потом он вспомнил про Катю. И про Рэнджа. Он вспомнил всё, вплоть до прохождения по салону автобуса с красновласым проводником: подсвеченные молнией глаза, его медальон, который Катя подарила и выкинула в тот же день; её медальон, который блеснул в руке чужого человека, одного из тех, чьи волосы горели пламенем. Вот так, получается. Они укрепили свою связь с помощью медальонов, а потом сами же оборвали ей на передних сидениях внедорожника, крича друг на друга и избивая…друг друга.
Любовь?
Безумно странная любовь.
Женя оглядел свою комнату, впервые видя её с трезвым рассудком. Из мебели в ней были лишь кровать и тумбочка, стоящая в самом углу. Рядом с ней находилась дверь, ведущая в небольшую комнатку, называемую туалетом. Что там происходило, Женя помнил плохо. Только сейчас, этим утром, его голову перестал застилать туман.
Была и другая дверь, к которой Женя полз каждый раз, когда ему удавалось сбросить себя с кровати. За этой дверью, такой же белой как и стены, должна быть Катя. Женя чувствовал её, ощущал её, пусть и не до конца это понимал. В палату входили именно через эту дверь, именно через неё появлялись карие и тёмно-зелёные глаза. А его туда не пускали. Будто он не заслуживал того, чтобы увидеться с Катей.
Женя аккуратно перевернулся, упёрся руками в матрас и медленно их разогнул, поднявшись не несколько десятков сантиметров. Боль, слава Богу, отступала. Она до сих пор клубилась в мышцах, костях, в каждой клетке тела, но уже не так сильно, как в первые дни. Тогда Жене казалось, что его пытал сам Сатана.
Аккуратно, с несвойственной подросткам медлительностью Женя опустил ноги на пол, и только когда бинт коснулся линолеума, он понял, что не сможет подняться, даже если приложит все силы. На одной ноге он, конечно, допрыгает до двери, он, наверное, допрыгает на неё и до Эвереста, если Катя будет там. Но Женя сомневался, что сможет не то что удержаться на одной ноге, а вообще встать. Снова падение, пусть и под чирикание птичек.
– Ладно, – он вцепился в матрас, глубоко вдохнул, разжал пальцы. – Я смогу. Тут всего пара шагов.
Женя взялся за изголовье кровати, уже собрался подняться, как увидел прислонённые к стене костыли. Тёмно-бордовые, покрытые лаком, будто только-только их забрали из магазина. Они стояли так близко, что до них запросто можно было дотянуться рукой, если прислониться к изголовью кровати грудной клеткой. А сверху на одном из них лежал маленький листочек, на котором что-то было написано. Солнечные лучи падали прямо на размашистые буквы.
Женя подтянул себя к изголовью, только сейчас заметив, что руки его освобождены от трубок, катетеров, а рядом нет капельницы. Он полностью вытянулся на кровати и дотянулся до костылей, но сначала взял записку. Поднёс её к глазам. Прочитал:
«Это тебе, крепыш. Чтоб ты опять не полз к двери».
Женя слегка улыбнулся. Он отложил записку в сторону, дотянулся до костылей, по одному притянул их к кровати и, сунув каждый подмышку, начал подниматься. Несколько раз он плюхался обратно на кровать, но потом, через пару минут, с горем пополам смог встать и удержать равновесие.
– Вот так. Я снова хожу.
Он направился к двери, к которой полз бессчётное количество раз. Вокруг было так тихо, что звук соприкосновения костылей с полом казался слишком уж громким. Медленно, но верно палату пересекал высокий парень, и силуэт его чётко очерчивали проникающие через окно мягкие солнечные лучи. Женя давно их не видел, очень давно. Наверное, именно поэтому настроение слегка приподнялось, хотя ничего ещё не произошло – просто солнышко показалось над Петербургом.
Над пустым, мёртвым Петербургом.
Женя достиг двери, прижал один костыль к себе, опёрся на другой, схватился за ручку и опустил вниз. Дверь покорно открылась.
И там пол устилал такой же приятный солнечный свет.
Костыли вновь упёрлись в подмышки. Женя вошёл в комнату, в которой, по его разумению, должна находить Катя. Но всем, что он нашёл, были лишённые матрасов кровати – полностью оголённые, больше похоже на экзоскелеты, – расставленные у стен… нет, вернее, брошенные у стен: одна кровать заходила на другую, некоторые и вовсе стояли на ребре.
Именно в тот момент в сердце Жени закралась тревога. Даже солнечный свет не помогал спрятать её.
Комната, не считая разбросанных, обнажённых кроватей, была пуста. В воздухе плавали маленькие пылинки, купаясь в лучах тёплого солнца, решившего покорить собой весь день. Здесь тоже окна были чуть приоткрыты, так что при каждом вдохе лёгкие наполнялись свежестью. Погода была просто шикарной, но всё равно…
Всё равно тревога не отступала.
Кати здесь нет. Нет в той комнате, про которую говорил Артём Валерьевич.
– Паталогические лжецы. – Женя сжал костыли так, что костяшки пальцев разом побелели.
Он увидел ещё одну дверь, ничем не отличающуюся от той, что вела из палаты, и направился к ней, стуча костылями по полу. Через несколько секунд пальцы Жени коснулись ручки, замерли, после чего крепко схватились за неё.
Тревога внутри нарастала.
Дверь без скрипа открылась, будто кто-то с помощью регулятора громкости отключил все в мире звуки, оставив лишь пение радостных, безумно радостных птиц. Перед Женей предстала часть коридора, пол которого был выложен из белых-белых плит. И свет за дверью был намного темнее. Казалось, солнечные лучи боялись покидать комнату, ютились в ней, в то время как в коридоре царствовал полумрак. Один шаг, и свет останется за спиной. А впереди встретит темнота, разбавляемая слабыми, равнодушными лучами.
