Женя вышел из тёплого солнечного света и вошёл в холодный.
Как только нога коснулась белого кафеля, птицы за плечами смолкли.
Воздух наполнился тишиной.
Коридор простирался далеко вперёд и далеко назад, в обоих его концах было по окну, сквозь которые внутрь заглядывали редкие лучи. Может, эта часть здания просто находится не на солнечной стороне, подумал Женя. А может, солнечному свету не захотелось вливаться в этот коридор, потому что в нём веяло холодом. И не потому, что где-то мог быть сквозняк; холод витал в воздухе, он рождался в воздухе и проникал под кожу, пытаясь добраться до самых костей. Наверное, именно так чувствуешь себя на кладбище глубокой ночью: сердце время от времени пропускает удары, мороз сковывает мышцы, тьма поглощает свет с каждым следующим шагом.
Женя сразу вспомнил коридор той больницы, в которой он очнулся после того, как его избили. Те же тянущиеся вдаль стены, та же тишина и та же пустота. Тогда он вышагивал по коридору на своих двоих, ещё не зная, что случилось с миром, а чуть распахнутые двери казались ему приоткрытыми пастями чудовищных тварей, из мрака которых выглядывали глаза погибших. Страх… страх вселялся в него с каждым вдохом в той самой больнице. И вселялся сейчас. Только здесь двери были закрыты, они не оставляли меж собой и стеной тёмную щель, в которой мог прятаться кто угодно. И только одна дверь была слегка приоткрыта, из неё в коридор выливалась тоненькая полосочка тёплого света, сильно контрастирующего с окружающим холодом. Дверь эта находилась в другой части коридора, за поворотом, освещённым еле проникающими внутрь солнечными лучами. Женя не думал, он сразу направился к приоткрытой двери. Её и костыли разделяло около ста двадцати метров.
Через какое-то время Женя услышал эхо собственного, тяжёлого дыхания. Он смотрел на маленькое окошко, висевшее вдали, а стены коридора тем временем оттаскивали его всё дальше и дальше. Женя начал двигать костылями быстрее, но коридор словно во сне лишь удлинялся, пока дорожка из белых плит проносилась под ногами. За спиной открывались двери. Одна за другой, одна за другой они распахивали врата в потусторонние миры, чужие голоса долетали до ушей, тени сгущались над головой, за плечами, по разные стороны и вот уже подкрадывались, были совсем близко.
Женя побежал на костылях, не замечая боли в правой ноге.
Даже тот солнечный свет, что пробился сюда, неминуемо мерк. Голоса становились громче, ветер чужого шёпота касался спины холодными пальцами, заставляя волосы на загривке вставать дыбом. Холод дрожал под кожей. Всё дрожал под кожей. Потолок стремился к полу, стены вытягивались словно резина, весь мир захватывала тьма, и только узкая полоска света, льющаяся из приоткрытой двери, оставалась яркой. Чужие силуэты касались костылей, кто-то пытался их вырвать, подставлял фантомный подножки, но Женя продолжал бежать, стискивая зубы от боли и страха.
Пустые больничные коридоры пахнут смертью.
Наконец он вцепился в дверную ручку и со скоростью рыси нырнул в проём, оставив один костыли в коридоре. Заметил он это лишь тогда, когда услышал захлопнувшуюся дверь, но даже не подумал разворачиваться; тьма осталась позади, а его самого встретил тёплый, приятный свет.
И Влада. Первой он увидел Владу.
Перед ним, шагах в пяти, за круглым столом, накрытым различными пряностями, сидели молодая девушка, больше похожая на скелет, обтянутый кожей, и бородатый мужчина с зачёсанными назад волосами. Голову Влады затянули бинтами, половину волос состригли, другу половину лишь укоротили, сделав некое подобие неаккуратного каре. На левой руке Женя смог разглядеть катетер, почему-то именно на него падал один из солнечных лучей. А глаза… тёмно-зелёные глаза смотрели одновременно и с испугом, и с нескрываемым облегчением.
Женя опёрся на оставшийся костыль, облизал губы, уже собрался заговорить, но не сказал и слова. Он просто переводил взгляд с Влады на Артёма Валерьевича, на их руки, замершие в моменте накладывания еды, а потом вновь смотрел на каждого из них по-отдельности.
Первой очнулась Влада. Она отложила крекеры, которые держала в руке, и посмотрела на Женю, потом на другого, более крупного мужчину.
– Я же говорила, что не надо было оставлять костыли. Я бы его сама сопроводила, он так, бедный, сюда бежал, что мог ещё что-нибудь себе сломать. – Она встала из-за стола, подошла к Жене, обвела его взглядом (она кажется бодрой), открыла дверь и через пару секунд принесла второй костыль, вручив его хозяину.
– Это, по-моему, твоё. – Их взгляды встретились, и на мгновение оба замолчали, но мгновение это быстро прошло. – Присаживайся, мы как раз только начали завтракать. Завтраком это, конечно, назвать сложно, но у большинства продуктов срок годности ещё держится, поэтому готовим, что можем. Садись с нами, мы тебе всё расскажем. Я уже по глазам вижу, что у тебя куча вопросов.
Женя не сдвинулся с места. Он опирался теперь уже на два костыля и молча смотрел на Владу. Казалось, с новой стрижкой она стала другим человеком.
– Где Катя?
Один простой вопрос. Он без труда сорвался с губ, но именно этот вопрос не давал Жене покоя с самого начала больничного кошмара. Где Катя? Где та женщина, которая совмещала в себе грацию принцессы и свирепость дикарки, от вида которой даже у самого отъявленного хищника всё внутри бы сжалось? Где та женщина, в которую он, Евгений Бравцев, позорище семьи, влюбился без памяти и в то же время чувствовал, как её ногти впивались в его плоть глубже и глубже? Где эта женщина? Почему он никак не может её найти? И почему она не сидит за этим столом? Катя наверняка бы сразу пришла к Жене – если не посидеть рядышком и поговорить, то уж плюнуть в лицо точно. Такова была её натура.
– Где она? Я. Хочу. Знать.
Губы Влады чуть дрогнули. Мышцы лица напряглись, но ни одного слова она так и не произнесла. Жене это не понравилось, чертовски не понравилось. Он почувствовал, как внутри растёт напряжение, как оно пытается вырваться наружу, раздвинуть кости, и пытался сдержать этот напор. Воздух в его лёгких тяжелел. Каждый следующий вдох становился тяжелее каждого следующего выдоха.
Женя ещё сильнее сжал костыли и повторил вопрос:
– Где Катя?
Артём Валерьевич попытался встать из-за стола, но что-то заставило его передумать и не подниматься. За окнами как ни в чём не бывало чирикали птички, солнечный свет устилал пол золотым ковром, и среди всей этой красоты стоял Женя, чувствуя, как густая тьма разрастается глубоко в груди. Он продолжал смотреть на Владу и…в какой-то момент… в какой-то момент он узнал этот взгляд. Точно так же на него смотрела Елена Николаевна, лучшая учительница в мире. Смотрела перед тем, как сообщить ему о смерти отца. «Женя, твой папа… я даже не знаю, как тебе такое сказать… в общем, его больше н…». И взгляд такой же, и выражение лица. Они с Владой были неотличимы. Им обеим предстояло сделать одно и то же.
Женя не вытерпел и приблизился к Владе вплотную, еле удержавшись на костылях. Болели подмышки, болели руки, болело всё тело, но ни одна боль не могла перекрыть сгущающуюся внутри тьму.
