– Нет, конечно, нет. – Джонни взглянул на спящую девушку и, убедившись, что она не проснулась, начал стягивать с себя носки – медленно, всё ещё копаясь в мыслях.
Когда Петербург охватила первая волна пропадающих девушек, все они на удивление были очень похожи. Каждую отличала приятная полнота (те женщины с лишним весом, что следят за собой и выглядят невероятно сексуально), длинные тёмные волосы и светлые, голубые глаза. Но ни одна из семей пропавших так и не нашла своего близкого человека, потому что Джонни мастерски рубил тела топором и скармливал мясо бродячим собакам, которые любили его, кажется, больше всех в этом чёртовом городе.
Девушка застонала, и Джонни замер, держа в левой руке носок. Комок светлых волос на секунду поднялся, потом вновь опустился на подушку, под которой сплелись тоненькие женские руки. Видимо, даме снился кошмар. Неудивительно – сейчас у всех кошмары.
Джонни встал с кровати и продолжил раздеваться.
Влада… Вот уж из-за кого всё полетело к чертям. Её стройность (костлявая худоба) не возбуждала, нет, даже не притягивала. Тонкие пальчики казались такими хрупкими, что казалось, если пожмёшь ей руку, то тут же услышишь переменчивый хруст костей. Во Владе – этой милой девочке, сумевшей выкарабкаться из горящей машины и дойти до заправки – не было ничего такого, что могло бы привлечь Джонни.
И тем не менее…
У неё были тёмно-зелёные глаза.
И голос. Голос совсем как у Линды.
Когда смеялась она, смеялась Линда. Когда улыбалась она, улыбалась Линда. Они были связаны меж собой невидимой нитью, плавающей в воздухе подобно тонкой паутине. Она не заслуживал смерти, как все остальные; из её зрачков буквально выливалось сияние святой, ничем не запачканной души. Её следовало оберегать. Защищать. Заботиться о ней как о нежном цветке, окружённом холодным снегом. Потому что… Потому что…
Потому что оно натирает, папа.
Жутко натирает.
Джонни разделся до трусов и с дрожащими руками забрался под одеяло. Он нащупал подушку и, уткнувшись в неё лицом, тихо проговорил:
– Я позабочусь о тебе, Линда. Только, пожалуйста, отпусти меня. Пожалуйста…
Горячие слёзы полились из его голубых глаз, впитываясь в простое постельное бельё.
Глава 11
Жар и холод
Подглава 1
Маленький птенчик
Он не хотел идти домой.
Как только из-за угла показалась дверь их подъезда, на Женю тут же навалился страх. В свои четырнадцать с половиной лет он успел прочувствовать весь спектр негативных эмоций: начиная от сжирающей изнутри ярости и заканчивая чем-то, что девчонки в его классе называли депрессией. По их словам, это нечто ужасное. Они резали себе вены (или делали вид, что резали), жаловались на такую тяжёлую жизнь и утопали в постоянной грусти, вероятно, размышляя над трагедией собственной судьбы. Женя лишь ухмылялся, смотря на это. По его венам ни разу не проходило лезвие, хотя жизнь этих маленьких принцесс-грустняшек казалась ему сказкой. У них хотя бы были семьи, родители, дом. А у него было только здание, в котором жили люди, называющие себя его родителями. У него был огромный серый прямоугольник с десятками грязный окон, но никак не дом. О доме могли писать только в книжках или показывать в фильмах, но и то все эти выдумки – сплошное враньё. Женя не понимал главных героев, тянущихся обратно к семье. Женя не понимал, что такое семья. Сборище каких-то придурков, мучающих друг друга изо дня в день. Люди вместо того, чтобы жить нормально, по одиночке, решили портить себе жизнь связыванием своей судьбы с чужой. Звучит как бред сумасшедшего, а ведь это правда. На улицах Петербурга не раз на глаза попадались счастливые (ага, счастливые, посмотрю на вас через пару лет) молодожёны, сияющие как летнее солнце. Их улыбки бесили Женю, выводили его из себя, потому что сам он не мог так улыбаться. Улыбка…
Ещё одна хрень, придуманная людьми.
В четырнадцать лет все относятся к тебе как к ребёнку, словно ты действительно нуждаешься в чьей-то заботе. Женя давно понял, что в этом мире предоставлен только сам себе и вёл себя (или старался вести себя) уже как взрослый. И когда другие взрослые относились к нему как к какому-то несмышлёнышу, его так и подмывало выбить зубы этим умникам, повидавшим всю жизнь. Необузданная ярость, вечная злоба стали его лучшими подругами. Он заводился с одного крика вороны, пролетевшей над головой. Мог накинуться на одноклассника, случайно задевшего его плечом, и только более десяти человек могли оттащить Женю от уже поваленного противника. Он дышал гневом. Вдыхал его поры, когда заходил в дом, и единственным местом, где он мог полностью (или хотя бы частично) очистить свою душу, был спортзал.
Входил он туда, конечно же, не по абонементу.
Женя попадал в мир тяжёлых тренажёров и звенящих цепей через окно, глубокой ночью, когда мать и отец спали и даже не подозревали о том, что их сын где-то пропадает. Окружающий мир был адом, зал единоборств – чистилищем. Там разбивались кулаки, там очищалась душа, там он чувствовал себя хорошо, падая на пол без сил, выжатый донельзя.
Наверное, именно в эти моменты Женя был больше всего приближен к «счастью».
Но было и ещё кое-что. Всё же и в самой тёмной мгле найдётся место пятнышку света, верно? Не может тебя постоянно окружать тьма – где-то да должно засиять солнышко, пусть и слабенько, пусть и ненадолго.
Этим солнышком была Елена Николаевна, его учительница английского языка, лучший человек во всей его грёбанной жизни. Часы, проведённые в её классе, казались Жене раем, ради которого стоит жить. Экскурсии, что она организовывала классу по городу, хотелось переживать снова и снова, ведь как приятно было рядом с ней находиться! Всё хорошее, что только было в Жене – исключительно её заслуга. Один раз, на перемене, в разговоре с Еленой Николаевной, он назвал её мамой, после чего обнял – впервые обнял женщину да и человека в принципе. Она сказала, что ей, конечно, очень приятно, но лучше так не говорить, потому что у Жени есть своя мама и свой дом.
Он ответил, что у него нет ни того, ни другого.
И вот сейчас перед ним находилась дверь, за которой был обосанный, провонявший говном подъезд. А на лестничной площадке была ещё одна дверь, открыть которую тяжелее, чем, например, в ад. Там уж точно получше.
Женя подошёл к серой скамейке, снял почти пустой рюкзак (учебники он перестал носить с шестого класса) и достал украденный из магазина батончик, обещавший подарить ему райское наслаждение при первом же укусе. Вскоре он начал медленно таять во рту, и хоть наслаждение было далёким от райского, всё же было приятным. Ну хоть что-то приятное за день помимо пяти полученных двоек, вместо обычных шести. Так Женя даже сможет стать троечником, но если это и не случится, то насрать. Школа была таким же бочонком с дерьмом как и дом. Ну, конечно же, не считая Елену Николаевну. Вот она действительно доставляла райское наслаждение.
Закончив с батончиком, Женя взял рюкзак и зашёл в подъезд, от аромата которого хотелось только одного – сдохнуть. Единственная работающая лампочка освещала испачканные маркером стены кислотным жёлтым цветом, что будто бы издевался над глазами. Подошвы кроссовок (тоже краденных) размазывали бычки от сигарет по полу, иногда вляпываясь в чужую харчу. На втором этаже кого-то, судя по крикам, убивали. На третьем этаже чья-то жена за что-то отчитывала мужа, пока на фоне её звонкого голоса истошно верещал малыш. Ко всему этому шуму Женя давно привык, а потому не заметил, как женские крики резко прекратились после глухого удара.
