— Совершенно верно, ваше святейшество, — сказал Остин. Его голос звучал твердо, но выражение лица было странно мягким. — Знаю, вы все еще вините себя за это, — продолжил он, — но у вас не было никаких хороших вариантов. Все, что у вас было, было плохо и еще хуже.
— Я знаю, — вздохнул Робейр, — знаю.
И он действительно знал. Вот почему, несмотря на опустошенную казну Матери-Церкви, он настаивал на том, что она несет моральную и религиозную ответственность за то, чтобы позаботиться о своих двух миллионах брошенных защитников. Каким-то образом он платил им жалованье больше полугода, а затем поселил их на практически пустой земле в западных епископатах. Им пришлось очистить и освятить большую часть этой земли, но подавляющее большинство ветеранов Рейнбоу-Уотерса родились крепостными. Они никогда ничем не владели, даже самими собой, и свирепость, с которой они атаковали задачу, которая позволила бы им стать землевладельцами, пусть и в небольших масштабах, была ошеломляющей.
Однако кое-чего он все же добивался. Если Уэйсу и его министры — и его архиепископы — отказались разрешить возвращение могущественного воинства, то семьям офицеров воинства, которые хотели присоединиться к ним на землях Храма, должно быть разрешено это сделать. Он послал Мейгвейра лично разъяснить это, и капитан-генерал вызвал посла Уэйсу к себе в кабинет и категорически сообщил ему, что, если семьям этих офицеров не разрешат присоединиться к ним, Мать-Церковь вооружит, снабдит и поддержит могущественное воинство, когда оно придет за ними.
Робейр имел это в виду. На самом деле, он очень хотел сделать это всеобщим требованием для унтер-офицеров и рядовых, но знал, что не сможет зайти так далеко. Нет, если только он действительно не хотел вторгнуться. Уэйсу отпустил бы семьи офицеров, если бы они этого хотели. Ведь тогда он мог бы экспроприировать их земли для короны или раздать их новым, более надежным фаворитам. Но это было все, на что он был способен. Позволение миллионам и миллионам крепостных покинуть землю, чтобы присоединиться к своим мужьям, братьям, отцам и сыновьям на свободе земель Храма, уничтожило бы его рабочую силу… и сделало бы еще большее число крепостных, которые не могли бежать, еще более озлобленными и беспокойными. Уэйсу позволил бы ему забрать семьи офицеров; но если бы он хотел большего, у него не было бы другого выбора, кроме как выпустить на волю могущественное воинство, и он согласился на лучшее, что мог получить.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Думаю, очевидно, что наши худшие опасения вот-вот сбудутся. Итак, что мы можем с этим поделать?
— К сожалению, ваше святейшество, не думаю, что мы многое можем сделать, — сказал Симкин. — Мы всегда могли бы послать деньги и припасы архиепископам, но мы с вами оба знаем, куда в конечном итоге попадут эти деньги и припасы.
Робейр скорчил несчастную гримасу. Харчонгское духовенство официально признало его законным преемником великого викария Эрика после «спонтанного» отречения Эрика, но они упорно сопротивлялись всем его попыткам исправить злоупотребления Матери-Церкви. Они старались избегать заявлений о прямом неповиновении, но харчонгские бюрократы — и, похоже, прелаты — не имели себе равных, когда дело доходило до обструкционизма. Каждая из его реформаторских инициатив была загнана в тупик, остановлена и проигнорирована на фоне нарастающей напряженности между Храмом и Церковью в Харчонге. Вместо этого высшее харчонгское духовенство, почти без исключения, поддержало репрессивную политику министров Уэйсу. В конце концов, Мать-Церковь делала именно это в Харчонге с незапамятных времен! Любая «гуманитарная помощь», которую Мать-Церковь могла бы направить в Харчонг, была бы направлена на поддержку той же политики… или в карманы коррумпированных клерикальных и светских бюрократов.
— А как насчет Чариса? — спросил он и увидел, как Симкин и Остин напряглись, хотя, как он подозревал, по совершенно разным причинам.
— Полагаю, вы имеете в виду, что насчет Церкви Чариса, ваше святейшество? — уточнил канцлер через мгновение. Робейр кивнул, и Симкин поднял обе руки перед собой. — Как бы вы подошли к ним, ваше святейшество?
— Я не знаю, — честно признался Робейр. — Знаю, что мы не можем доверять нашим собственным архиепископам и епископам — даже нашим приходским священникам — делать то, что, как мы знаем, должно быть сделано в Харчонге. — Его голос был таким же горьким, как и его глаза. — Я пришел к выводу, что мне следовало быть более… активным в увольнении некоторых из этих архиепископов и епископов с их кафедр. Я знаю все аргументы о провоцировании нового раскола, и вы, вероятно, были правы, Тимити. Это создало бы официальную «Церковь Харчонга» прямо рядом с церковью Чариса. Но это то, что мы получили в любом случае, независимо от того, как они это называют!
Симкин с несчастным видом кивнул, а Робейр сердито пожал плечами. Не на Симкина, а на проблему — новую проблему, с которой он столкнулся.
— Тот факт, что мы не можем использовать наше собственное духовенство, не освобождает нас от нашей ответственности заботиться о детях Божьих, где бы они ни находились, — продолжил он, — но я не вижу очень много возможностей для нас. Честно говоря, думаю, что даже если бы мы попытались обойти «наше» духовенство и вступить в прямой контакт с повстанцами — предполагая, что мы сможем найти способ сделать это, — они бы нам не доверяли. Почему они должны это делать? Единственная Церковь, которую они когда-либо знали, поддерживает тех самых людей, против которых они восстают! Они, вероятно, убили бы любого, кого мы послали связаться с ними!
— Вы думаете об использовании Стейнейра и его людей? — сказал Мейгвейр.
— Ну, учитывая, что у повстанцев есть все основания — с их точки зрения — ненавидеть Мать-Церковь и не доверять ей, думаю, разумно предположить, что они, по крайней мере, с большей вероятностью дадут шанс чарисийцам. В конце концов, на кого мы только что потратили семь или восемь лет, пытаясь уничтожить их? — Он покачал головой. — Как говорится, враг моего врага — мой друг.
— Ваше святейшество, с глубочайшим уважением, думаю, что это было бы ошибкой, — сказал Остин после долгого молчания. Робейр поднял бровь, приглашая молодого викария продолжать.
— Ваше святейшество, не могу опровергнуть вашу логику, но есть и другие следствия. Пожалуйста, не думайте, что я предлагаю лучшее решение, потому что это не так. Не думаю, что таковое существует. Но если мы… не знаю, делегируем нашу ответственность как пастырей Харчонга Чарису, то мы отдаем Харчонг Церкви Чариса. Не понимаю, как это может работать по-другому. Знаю, как аргумент о том, что души имеют большее значение, чем тела, способствовал безумию Клинтана, но это было потому, что, как бы он его ни искажал, в конечном счете это правда. Это не может быть оправданием для убийств и пыток, но и просто игнорировать это тоже нельзя. Оправдает ли количество добра, которое Церковь Чариса могла бы совершить против такой огромной нужды, отправку стольких Божьих детей на другую сторону раскола?
Карие глаза Остина были глубоко и искренне встревожены, и Робейр посочувствовал. Викарий Жироми был человеком теплоты и глубокого сострадания, но в то же время он был одним из консервативных голосов нового викариата. Робейр стремился включить как консервативные, так и реформистские точки зрения в бюрократическую иерархию Церкви, и Остин был одним из этих консерваторов. Он согласился с решением Робейра о том, что Церкви Чариса должно быть позволено уйти с миром, но ему было труднее принять мнение великого викария о том, что любая церковь, которая принимает основы Священного Писания, не может быть действительно еретической. Его причина для этого была проста — и неоспорима: по своей сути «основы» были опасно эластичным термином. Он поддержал подавляющее большинство внутренних реформ Робейра, однако отказ чарисийцев признать верховную власть великого викария, как прямого и единственного преемника Лэнгхорна на Сейфхолде, в определении правильной доктрины зашел дальше, чем он мог принять. Он мог уважать их искренность, их благочестие, силу их веры; он не мог согласиться с тем, что они могут быть правы.
