Я натянула на лицо улыбку и вошла обратно в ресторан. Алекс уже сидел там, подливая моей маме белое вино в бокал и оживленно болтая с Мартышкой. Чуткий Шурка глянул на меня с тревогой и страхом. Явно что-то почувствовал. Я прошла, села рядышком, потрепала его по голове. Потом сняла свитер и передала его Алексу, заставив себя искренне улыбнуться.
— Спасибо, Алекс.
— Да не за что, — откликнулся он, глядя мне прямо в глаза.
И я ощутила, как в сердце мое наползает глухая, мерзкая, отчаянная тоска, такая, что выть хочется. Я отчетливо поняла, что теряю Алекса. И это уже необратимо.
* * *
В половине одиннадцатого я уложила Шурку, посидела с ним немного, пока он не уснул, утомленный долгим днем и сытным ужином. Мама лежала на соседней кровати и читала при свете ночника, изредка поглядывая на включенный без звука телевизор, настроенный на какой-то местный телеканал. Началась криминальная сводка. Меня словно пружиной подбросило: я торопливо поцеловала спящего сына, убрала с его лба спутанные волосы, шепотом пожелала маме спокойной ночи и побежала в свой номер. Первым делом включила телевизор, сделала звук погромче, и только потом вернулась к двери и заперла ее.
Я ждала, что сейчас расскажут о найденном у обочины трупе с огнестрельным ранением, и заранее холодела при мысли об этом. Если будут показывать тело — отвернусь. Не могу смотреть на это в очередной раз, зрелище-то было не из приятных.
Но про Девяткина ничего не сказали. Я добросовестно посмотрела все репортажи — ничего, полный ноль. Халтурят местные журналисты, ничего не скажешь. Или они каждый день находят на трассе мертвецов и уже привыкли к этому, как к чему-то рутинному и обыденному?
Я пощелкала пультом, поискала какие-нибудь новости на областных телеканалах. Потом сообразила, что Девяткин прыгнул ко мне в машину, когда мы находились еще в Новгородской области. Может, поэтому в местных новостях ничего не сказали?
Еще минут пятнадцать я таращилась в телевизор, отслеживая все, что было связано со сводками происшествия, криминальными новостями, но не услышала ни единого слова о Девяткине. В дверь постучали. Слегка вздрогнув и тут же отчитав себя за глупую мнительность, я подошла и открыла.
— Стась, привет, можно к тебе? — спросила Мартышка.
— Заходи, конечно, — я взяла ее за руку, провела в комнату. — Садись. Чаю хочешь?
— Пойдем лучше прогуляемся, — предложила Машка. — Я тут каждый вечер гуляла, но одной как-то неуютно. Вместе веселее. Здесь ночью знаешь как классно — море шумит, холодно, свежо, воздух чистейший…
— Погулять? — я неуверенно глянула за окно, где колыхалась густая чернота, какой в Москве не увидишь даже в самую глухую ночь в самом глухом закоулке. В душе шевельнулся страх. А если опять… какие-нибудь ужасы? Я же не переживу! — А может, отложим до утра?
— Утром никакого кайфа не будет, — констатировала Мартышка. — Но если ты не хочешь, я не заставляю, пойду одна.
Я представила, как сестрица бродит по ночному пляжу в полном одиночестве, и нервно потянулась к своему пальто.
— Идем. Только не надолго.
У моря и вправду было прекрасно. Волны гудели, холодный ветер трепал волосы и рвал полы пальто; темнота была плотной, крепко просоленной, почти осязаемой. Пахло йодом и водорослями. Мы с Машкой шли, взявшись за руки, увязая каблуками в мокром песке, и по молчаливому согласию не произносили ни слова, впитывая в себя окружающее пространство. Я слизывала с губ соленые капли — то ли морские брызги, то ли слезы и тосковала по прежней жизни, которая сейчас казалась мне легкой и прекрасной. В ней никто не умирал, никто не подозревал друг друга, в ней мы с Алексом были даже по-своему счастливы.
Мы шли вдоль моря минут тридцать и успели уйти довольно далеко от пансионата, чьи огни призывно и как-то растерянно мерцали в темноте. Справа гулко плескалось море, слева расстилались безлюдные пляжи… А впереди светилось окнами маленькое кафе с открытой верандой. Каким чудом оно было открыто — ночью, в самый разгар несезона? Мы с Мартышкой дружно переглянулись и ускорили шаг, направляясь туда. Лично я промерзла до костей, и хотя этот холод бодрил и выдувал из головы отвратительные мысли и воспоминания, чашка кофе с коньяком мне бы сейчас совсем не помешала. И по пожатию сестрицыной руки я поняла, что эта мысль пришла в голову не только мне.
В окна я увидела, что все посетители кафе расположились в теплом и уютном, обшитом светлым деревом зальчике. А на веранде, открытой ночным октябрьским ветрам, сидел какой-то псих и прихлебывал из большой чашки. Он ежился, втянул шею в воротник легкой курточки, рукава натянул до самых пальцев, и вид имел самый жалкий и разнесчастный. И правда, какой-то ненормальный — сидеть на улице, когда можно войти в зал и там погреться…
Мы поднялись по скрипучим деревянным ступенькам, пересекли веранду. Мартышка открыла дверь, а я, подчиняясь какому-то шестому чувству, глянула на психа, скрючившегося в плетеном кресле. Уж очень знакомой показалась мне и эта курточка, и эта несчастная, выражающая вселенскую скорбь спина…
Я застонала, как от внезапного приступа зубной боли, схватила за руку Мартышку и потащила ее скорее внутрь, в теплое кафе, пока Егор меня не заметил. Но я не рассчитала, насколько глазастая у меня сестрица — недаром она художник и дизайнер, и глаз у нее чрезвычайно острый.
— Знаешь что, этот парень похож на Тутанхамона, которого я в каком-то документальном фильме видела. Только на очень несчастного, сильно похудевшего и страшно замерзшего Тутанхамона, — сказала она, входя в зал и глядя на веранду через окошки, вырезанные во входной двери.
Я посмотрела на Мартышку. Ну да, стопроцентно моя сестра. Мыслит теми же образами, что и я. Или мы просто фильм вместе смотрели?
— Не обращай внимания. Давай выпьем кофе?
Мы сели за столик, нам принесли по чашке кофе с каплей коньяка. Я прятала в рукавах озябшие руки и панически обдумывала происходящее.
Он что, преследует меня, этот парень? А как же история об отце, неужели просто выдумка, на которую я с такой легкостью купилась? Почему он все время попадается мне на пути, в точности как незабвенный Девяткин. Сговорились они, что ли?
Очень похоже, что Егор за мной следит. А иначе как объяснить то, что он вечно путается у меня под ногами? Да я больше видеть не могу его смазливую физиономию, меня от него уже трясет!
Кофе остывал, а я таращилась мрачным невидящим взглядом в столешницу. Мартышка удивленно подергала меня за рукав пальто.
— Стаська, что с тобой? Устала? Уже поздно, надо скорее возвращаться, а то как бы нас не потеряли…
— Если бы потеряли, мама бы уже названивала тебе на мобильный. Ты же телефон с собой взяла?
— Взяла… Слушай, я все думаю об этом пареньке. Почему он там мерзнет? Может, ему помощь нужна?
Я с тоской посмотрела на сестрицу: мало того, что она красавица, умница, вечная отличница и успешный молодой дизайнер, так у нее еще и сердце доброе. В детстве она то и дело притаскивала в дом обездоленных котят, щенят и птенцов. Один раз даже ворону притащила с раненой лапой — огромную, черную и жутко страшную. В другой раз привела дядьку, который сидел на скамеечке во дворе и канючил денежку на опохмел. Добрый ребенок решил, что опохмел — это какое-то лекарство, которое жизненно необходимо бедолаге, и решительно потребовала у родителей, чтобы те помогли человеку и не дали ему умереть. Даже в Лондоне, где родители несколько лет работали, а Машка жила с ними и училась в колледже, она слыла самой доброй и душевной девушкой во всем квартале.
