Комната была обставлена диванчиком, креслом с подголовником, книжной полкой и телевизором в углу, на экране которого труппа красочно одетых танцовщиц жестикулировала на сцене, что выглядело как кульминационный третий акт какой-то болливудской постановки. В центре комнаты в ожидании стоял мужчина. Прежде чем Чоудхури успел расслышать свое имя, он заметил, что у него всего три пальца на правой руке. Они пожали друг другу руки. Чоудхури был представлен как "мой племянник Сандип, который работает на американское правительство", в то время как его дядя представил своего гостя как "Касема, персидского друга".
Во вступлении Пателя присутствовала небольшая двуличность, против которой Чоудхури не возражал, но о которой он, безусловно, знал. Его дядя, очевидно, полагал, что Чоудхури ничего не знал об этом иранском офицере. Чоудхури знал очень много. Он читал отчет майора Митчелла о его пленении в Бандар—Аббасе, который включал — среди прочих деталей — длинное описание трехпалого иранского бригадира, избившего его до бесчувствия. Чего Чоудхури не понимал, так это того, как Фаршад, бывший высокопоставленный офицер Сил Кудс Революционной гвардии, оказался здесь с несколько донкихотской дипломатической миссией по ведению переговоров об освобождении индийского танкера.
Они втроем сидели в кабинете, причем Патель стратегически разместился в кресле с подголовником, а Фаршад и Чоудхури были вынуждены делить диванчик, расположение сидений которого напомнило Чоудхури о бесконечных сеансах, которые он проводил в брачных консультациях много лет назад. Фаршад и Чоудхури начали говорить о текущем споре своих стран с той же сдержанной язвительностью, что и на одной из тех супружеских встреч.
По словам Чоудхури, для иранцев было неприемлемо претендовать на контроль над Ормузским проливом. Последствия для мировой экономики, которая уже сильно пострадала из-за нынешней китайско-американской войны и теперь балансирует на грани депрессии, будут разрушительными, не говоря уже о последствиях для Ирана, который, несомненно, подвергнется дальнейшему осуждению и, возможно, возобновлению санкций, подобных тем, которые они пережили два десятилетия назад, во время их неудачной ядерной сделки.
При упоминании о санкциях Фаршад сжал руки в кулаки. Его лицо покраснело. Без сомнения, карьера Фаршада в Ираке, Афганистане, Палестине и Сирии и везде, где он воевал на протяжении последних тридцати лет, была неразрывно связана с карательными мерами Запада против его страны, что делает призыв Чоудхури к санкциям гораздо более личным, чем политические разногласия между двумя странами. И зная, как Фаршад потерял контроль над собой во время допроса майора Митчелла, Чоудхури теперь задавался вопросом, не мог ли он стать жертвой аналогичного эпизода. Может ли он оказаться избитым до потери сознания в логове своего дяди этим иранцем?
Однако Фаршад перевел дух. Язык его тела начал меняться. Его плечи расслабились. Его кулаки разжались. Цвет его лица не изменился. Затем самым спокойным голосом Фаршад сказал: — Меня бы здесь не было, если бы моя нация не верила, что существует решение нашей нынешней проблемы.
Чоудхури, ухватившись за это, кивнул в знак согласия. — Мы чувствуем то же самое. Ни одна из наших стран не желает дальнейшего распространения военных действий. Я полагаю, что я также говорю от имени наших индийских союзников, когда говорю, что они тоже не хотят быть втянутыми в этот конфликт. Они остались в стороне от нашего спора с Пекином, как и другие наши союзники, такие как Япония, и было бы глупо, если бы этот конфликт приобрел еще более широкое измерение из—за… — Чоудхури сделал паузу, подыскивая правильное слово, — просчета.
Просчет, однако, по-видимому, заключался в том, что Чоудхури решил выступить в защиту интересов Индии и при этом выступить от имени своего дяди, который сердито посмотрел на него со своего места в кресле с подголовником, а затем заставил его замолчать, пренебрежительно махнув рукой. — Дело в том, — начал Патель, — что ни одна из ваших стран не действовала в своих интересах. Высокомерие Америки наконец-то взяло верх над ее величием. Ты растратил свою кровь и сокровища ради чего? — Он посмотрел прямо на своего племянника, но не стал дожидаться ответа. — За свободу судоходства в Южно-Китайском море? За суверенитет Тайваня? Разве мир недостаточно велик для вашего правительства и правительства Пекина? Возможно, вы выиграете эту войну. Но для чего? Быть похожим на британцев после Второй мировой войны, когда ваша империя распалась, а ваше общество отступило? И миллионы погибших с обеих сторон? Затем Патель обратил свое внимание на Фаршада. — Скажите мне, лейтенант-коммандер, какую пользу приносит вашей нации провоцирование нас, нейтральной державы с населением, в пятнадцать раз превышающим ваше собственное? Мы более чем способны вернуть наш корабль, если понадобится. И мы способны на гораздо большее, если нас еще раз спровоцируют. — Затем отставной вице-адмирал немного выпрямился в своем кресле, его плечи откинулись назад, грудь наполнилась воздухом, и он обратился к Фаршаду и Чоудхури так, как будто он снова командовал одним из своих кораблей, а они были подчиненными, которым он давал указания по корректировке курса. — Вы оба представляете страны, которые начали эту войну. Я представляю страну, которая способна довести его до конца.
Достаточно наказанные, Чоудхури и Фаршад молча сидели рядом друг с другом в кабинете. Единственное движение исходило от телевизора в углу, куда инстинктивно устремились их глаза. Патель прибавил громкость. На экране труппа танцоров уступила место одной женщине, едва ли старше подростка, которая была одета в сари из зеленого шелка, с золотыми браслетами на запястьях и хной на руках, ладонях и подошвах босых ног, которые она дрыгала в воздухе, делая пируэты в такт быстрой барабанной дроби. — Это Тандава, — сказал Патель, как будто Фаршад или, по крайней мере, Чоудхури были знакомы с этим танцем. Их пустые выражения ясно давали понять, что ни то, ни другое не было. — Выполняемый в цикле, он направляет космическую эволюцию жизни.
— Каким образом? — спросил Фаршад, не отрывая глаз от экрана.
— Тандаву впервые станцевал Бог Шива, — ответил Патель.
— Шива? — переспросил Чоудхури, копаясь в своей памяти в поисках имени этого конкретного божества.
Его дядя заполнил этот пробел. — Да, Господь Шива. Он одновременно и Творец, и Разрушитель.
В задней части дома зазвонил телефон. Патель извинился и вышел, оставив Чоудхури и Фаршада одних в кабинете. Ни у кого из них не было желания говорить без Пателя в комнате, поэтому они сидели молча, в то время как ритм барабана, флейт и аккомпанирующих ситаров продолжали ускорять танец, который показывали по телевизору.
Чоудхури верил, что ситуация скоро разрешится сама собой. Иранская позиция была несостоятельной. Они не могли долго перекрывать Ормузский пролив. Риск более широкого индийского вмешательства был слишком велик не только для Тегерана, но и для союзника Тегерана Пекина. Такого вмешательства было бы достаточно, чтобы решительно склонить чашу весов в пользу Соединенных Штатов. Однако, когда Чоудхури пришел к такому выводу, им овладела некоторая меланхолия. Его страна была той, кто вмешивался — будь то в Первую мировую войну или во Вторую, в Корее или Вьетнаме, на Балканах, а затем в Ираке, Афганистане и Сирии. Американское вмешательство, пусть и лишь изредка успешное, всегда оказывало решающее влияние на отношения между нациями. Но не больше.
