Джордж поставил несколько мини-постановок для спонсоров, но они не клюнули, и возрождение так и не состоялось. Репетиции закончились, и Тише пришлось возвращаться домой в Нью-Джерси. Мы были влюблены друг в друга, и я сказал, что приеду к ней, как только смогу. Я сдержал свое обещание.
Еще одним препятствием на пути к новообретенной свободе стало окончание нашей с Дэном работы на вечеринках. Концерты прекратились. Это означало, что мне нужно найти хоть какую-нибудь работу, которую я только мог получить.
Луис Смоллвуд, мамин друг, с которым я ездил в Африку, только что купил рыбный ресторанчик в стиле «вы покупаете – мы жарим» под названием Leroy’s, или «У Лероя», который располагался на пересечении бульваров Вашингтон и Римпау, где местные жители покупали тилапию, палтуса, сома и камбалу. Луис нанял меня продавцом. Я обваливал рыбу в кукурузной муке и перце, поджаривал и бросал в корзину с картофельным салатом, салатом из пасты и двумя ломтиками белого хлеба. Не забывал и про кетчуп с острым соусом.
Особенно противно было готовить сома. Мне приходилось разрезать свежую рыбу и удалять из нее репродуктивную систему – целый аппарат из камер, протоков и яиц, покрытых кровью. Затем я старательно выскребал рыбу до идеального состояния. Том Брэдли, первый и единственный чернокожий мэр Лос-Анджелеса, никогда не упускал случая заглянуть «К Лерою» на пятничный ужин с рыбой, после чего его отвозили в особняк у Хэнкок-парка.
Мне нравилось это место. Здесь обитали потрясающие индивиды – жулики и забавные старые чуваки, похожие на персонажей Ричарда Прайора, например Редбоун, брат-креол с кудрями «Джерри керл», который не затыкаясь говорил о своем таланте ублажать женщин.
Поскольку я потрошил, резал и жарил рыбу, от меня ужасно воняло. Из-за многочасового стояния над фритюрницей, от масла и жира, попадавших мне на лицо, у меня появились крупные прыщи. После работы, если папы не было дома, я отправлялся в Кловердейл навестить маму. Первым делом она заставляла меня принять душ с лимонным соком – это был единственный способ избавиться от рыбного запаха.
К тому времени я уже съехал от Трейси и жил в «Форде Пинто», арендованном за 4,99 доллара в день. Я спал на откидывающемся переднем сиденье, но это было лучше, чем спать в парке. Еще я нашел вторую работу в качестве мойщика посуды в кафе East Wes на Мелроуз-авеню, напротив средней школы Фэрфакс. Мама приходила туда на обед, просто чтобы убедиться, что со мной все в порядке и что я все еще учусь в школе. Так оно и было, но я не собирался признаваться, что живу в машине. У подработки в этом кафе была своя изюминка: кухонное окно выходило в переулок, куда приходили мои друзья и составляли мне компанию, пока я натирал кастрюли и сковородки.
Менее суровая работа на самом деле оказывалась для меня более тяжелой. Мое пребывание в GHQ (Gentlemen’s Headquarters), в торговом центре Beverly Center в Западном Голливуде было полным провалом. С продажами было не очень, а еще мне не нравилось толкать дорогую одежду, которая мне самому не нравилась. Я бы предпочел жарить рыбу или мыть посуду, чем говорить человеку, что он хорошо выглядит в шелковом костюме, когда на самом деле это не так.
Так что я жил в этой машине. Я жил на лету. Во мне странным образом сочетались старшеклассник и шумный музыкант. И на какое-то время меня приютила удивительная артистическая семья Штейнбергов. Передо мной открылся еще один мир.
Я подружился с Элизой Штейнберг на втором году учебы в Беверли, во время уроков профориентации. Она была на год младше, а я выступал со школьным оркестром, вдохновляя первокурсников вступать в различные художественные кружки. Между нами немедленно возникло притяжение, и мы мгновенно установили связь. Я мог испытывать два совершенно разных типа чувств к девушкам, которые казались мне привлекательными. Я видел в них либо потенциальных подружек, либо сестер. Неудивительно, что братско-сестринские отношения были самыми продолжительными. Дело было не в том, что между мной и Элизой не было любви, – это была по-настоящему глубокая любовь, непреходящая, которую испытывают к своим родным.
Семья Элизы приняла меня с распростертыми объятиями. Их дом на Анджело-Драйв, что в районе Бенедикт-Кэньон, был произведением искусства в минималистском стиле, начиная с серого промышленного ковра. Мать Элизы, Ленни, была талантливым декоратором и художником и создавала собственную мебель. Ее муж Боб был адвокатом. Все три сестры Штейнберг были танцовщицами, хореографами и кинематографистами: сестра Элизы Морли создала целый ряд собственных работ (и вышла замуж за Эджа из U2), а Роксана создала серию пьес со своим мужем японцем Огури, мастером школы танца буто. Элиза сама была прекрасной танцовщицей и любила узнавать новые движения у чернокожих девочек из нашей школы. Мы с ней ходили на вечеринки в Болдуин-Хиллз и Инглвуде и танцевали всю ночь напролет.
Именно благодаря Ленни Штейнберг я познакомился с Maxfield, бутиком в Западном Голливуде, где я впервые увидел работы Иссея Мияке и Ёдзи Ямамото и узнал, что одежда (как и живопись, танцы или музыка) не имеет творческих границ. Уже будучи настоящим модником, я увидел связь между высокой модой и искусством.
Дом Штейнбергов стал моим убежищем. Или, как сказал отец Элизы, его дочь привела меня домой, и с тех пор я так и не ушел. Когда моя кузина Дженнифер вышла замуж и уехала в Нассау, моей спутницей стала Элиза. В то время она была мне как сестра.
Именно Штейнберги помогли мне залечить душевные раны после конфликта в Кловердейле, подружившись с мамой и папой. Зная о наших с отцом трениях, Ленни и Боб пригласили моих родителей и бабушку с дедушкой к себе домой. Это был изящный ход. Мама и Ленни Штейнберг прекрасно поладили, дедушка Альберт с Бобом тоже. Эти двое сошлись на почве бейсбола и философии. Позже мама ответила им взаимностью, пригласив Штейнбергов в Кловердейл. Тот вечер тоже прошел замечательно. Эти светские мероприятия дали моим родителям понять, что, хоть я и жил не с ними, обо мне заботились хорошие люди.
Элиза Штейнберг и Трейси Оберстоун учились в знаменитом хореографическом классе мисс Джанет Ростон в школе Беверли-Хиллз. Предъявляемые ею художественные стандарты были невероятно строгими. Третья ученица этого класса, Джейн Гринберг, стала моей любимой и дорогой подругой на всю жизнь. Как и Элиза, Джейн была большой творческой душой. Она обладала милой натурой и понимала, чего я пытаюсь достичь в музыкальном плане. Когда я впервые увидел ее в узких джинсах от Фреда Сигала и кашемировом свитере, я влюбился. Мы разговорились, и между нами возникла химия. Мы оба жаждали эмоциональной близости. Джейн не искала внимания, ее интересовал духовный поиск, и с ней я мог болтать всю ночь напролет. Но мы столкнулись с одним препятствием, и это были не наши чувства друг к другу, а родители Джейн.
Они были либеральными евреями. Ее отец был адвокатом, который участвовал в запуске лос-анджелесской оперы. Мама была членом правления Музея современного искусства. Их дом в Беверли-Хиллз был полон картин Роя Лихтенштейна и Франца Клайна. У бабушки и дедушки Джейн была еще более обширная коллекция произведений искусства – Пикассо и Поллоки. Однако, несмотря на всю их страсть к искусству, казалось, что родители Джейн не горели желанием, чтобы их дочь встречалась с черным парнем.
