Кроме нефтяников, или oilies, как они сами себя в шутку называли, среди экспатов было немало работников НПО. Те предпочитали селиться не в гостиницах, а в более скромных гестхаусах и, в отличие от oilies, никогда не выезжавших за пределы Луанды, были легки на подъем. Но и они были заперты в своем мирке дозволенных суждений и стойкого мировосприятия. «О, эти детки впитывают все как губки, – приторно рассказывала работница НПО, занимавшаяся обучением детей из муссеков. – Да и местные учителя тоже. Хватают на лету. Только вот со временем они почему-то не в ладах, – добавляла она с добродушным смешком. – Никто не понимает, что значит начать урок вовремя. И этого, как ты ни бейся, им не объяснить». Предсказуемые шаблоны, знакомая интонация, неизвестно кем и когда санкционированная. То, что можно и нужно говорить. Ни больше ни меньше. Словом, в гестхаус мне тоже не хотелось.
Подыскать жилье оказалось не так-то просто: вариантов много и ни одного хоть сколько-нибудь приемлемого. Через несколько недель безрезультатного поиска до меня наконец дошло: все эти обитатели гостиницы осели здесь не потому, что им так нравится, а потому, что не нашли ничего лучшего. Четверть века назад, когда мы приехали в Америку, наше вступление в новую жизнь происходило по букве неписаного закона, единого для всех эмигрантов. Трущобные апартаменты, обноски из Армии спасения
[41], цепляние за копеечные подработки, приобретение необходимых предметов быта на гараж-сейлах. «Пер анус ад астра», как шутил, бодрясь, мой отец. Тогда все это так перепахало меня, подростка, что, кажется, если бы я еще в юности выбрал стезю писателя, мне бы ничего не стоило состряпать какой-нибудь автофикшн про изживание детской травмы. Но кроме беллетризации есть и другие способы изживания – например, пройти иммиграцию заново. И вот через двадцать пять лет я снова стал переселенцем, однако на сей раз все происходит с точностью до наоборот: вместо безработицы и трущоб – пятизвездочный люкс, оплаченный работодателем. И никакой возможности выйти за пределы этого «райского уголка», стать частью окружающей тебя африканской жизни. Открыточный оазис на поверку оказывается очередным гетто, как будто в отместку за то еще непозабытое время, когда колонизаторы старательно отгораживались от всего африканского. Хотите привилегированной изоляции? Вот вам, пожалуйста. Бывшие соотечественники двух мастей, русские и американцы, только и могут сказать: «Понимаешь, братан, африканцы совсем другие, и нас тут не любят». В этом они похожи, последние солдаты советского колониализма и белые воротнички колониализма американского, – в готовности ощутить себя жертвой. На кимбунду ни те ни другие, естественно, не знают ни слова. Я тоже не знаю, но я здесь без году неделя. Если б прожил столько, сколько эти экспаты-старожилы, что-то наверняка бы выучил. Хочется верить. Хочется думать, что ты другой. Привилегированная изоляция, жизнь за стеклом. Но при чем тут я? Меня-то за что наказывают, не давая вписаться в партитуру города, куда я приехал? Или это просто проверка на вшивость? Кто ищет, тот всегда найдет? И правда, на излете третьего месяца я нашел пусть и не совсем то, что искал, но в целом вполне, как мне показалось, приличный вариант. Теперь я смогу называть таксистам свой адрес, как настоящий луандец: живу в Майанге, на руа Эдуарду Мондлане, рядом с кубинским посольством и парком Хосе Марти. Когда я сообщил это Синди, тот с присущим ему остроумием напомнил мне, что в данном контексте португальский глагол «живу» (moro) не сильно отличается по произношению от глагола «умираю» (morro). Вся разница в том, что в первом случае «р» – раскатистое, а во втором – грассирующее. «Eu moro no morro e morro no morro»
[42]. Смотрите, Дэмиен, не перепутайте!
***
Накануне переезда в Майангу я решил пожить на широкую ногу и вместо того, чтобы поддерживать скучную беседу в гостиничном баре, заглянул в массажный салон на пятом этаже. В пустом предбаннике пахло какими-то травами – вероятно, теми самыми, чьими названиями изобиловал справочник «Растения Анголы», неизвестно как оказавшийся у меня в номере. Когда меня мучила бессонница (с момента переезда в Луанду со сном стало совсем плохо), я листал этот потрепанный справочник и повторял названия в надежде, что упражнение возымеет эффект, аналогичный счету овец. Кассунейра – вечнозеленый колючий кустарник с красными ягодами. Мупинейра, чьи белые цветы служат едой и питьем для колибри. Свиная слива гажажейра, чьи красные цветы рыболовы бросают в реку, чтобы одурманить рыбу. Мушишейра, из чьей древесины плетут канаты. Матеба и рафия, из которых плетут корзины. Такула, из чьей древесины изготавливают красный порошок – в традиционной медицине он считается чуть ли не панацеей. Бимба, из чьего ствола мастерят лодки. Колючая мубанга, из которой получается хороший древесный уголь. Кикомба, чей запах отгоняет насекомых, и потому из нее мастерят кровати. Имбондейра, или попросту баобаб, чьи плоды мукуа годятся на все случаи жизни – из них готовят десерты, напитки, лекарства и даже шампунь. Священное дерево мулемба. Национальное дерево казуарина, чьи шишки – один из сувениров, пользующихся спросом среди туристов. Красная и желтая акации. Суринамская вишня питанга. Плюмерии и джакаранды. Анисовая трава кашинди, из которой заваривают утренний чай, помогающий от головной боли и ревматизма; плоды сабонго и семена донго – от расстройства желудка, кожура кибаба – от малярии, абутуа – от гонореи и змеиных укусов, кора мукумби – от цинги, семена гипепе – от тоски, корень мундондо – от кашля, сок мубафо – от кожных инфекций, кора мулоло – от лихорадки, корень молунго – от вторичного сифилиса, порошок пемба и горькая трава була-матари – от дурного глаза… Раньше такие перечисления всегда меня успокаивали, но здесь, в Луанде, этот испытанный метод почему-то не действовал. Названия целебных растений, среди которых наверняка были и снотворные, не навевали сон, а, наоборот, впечатывались в память. И теперь я гадал, какие из них наполнили своим ароматом это полутемное помещение. Смолистый запах неведомых ритуальных мазей и притираний. Откуда-то из-под потолка журчала медитативная музыка.
– Tem alguem ai?
[43]
Из-за циновочной занавески вышла крутобедрая девушка. Спросила по-английски:
– Вы ко мне?
– Я на массаж.
– Массаж? Ну, пойдем.
Мы прошли в совсем уже темную комнату, посреди которой стоял массажный стол. Массажистка всучила мне банный халат:
– Раздевайтесь, надевайте халат и ложитесь на живот. Я вернусь через пять минут.
– А одежду куда?
– В шкаф, куда же еще?
– А-а, шкаф… здесь? – Я потянулся к едва различимой в потемках двери.
– Нет, это дверь в сауну. Вы туда пойдете после массажа. Шкаф вон там.
Через пять минут я уже лежал на животе, дышал в прорезь, отчего нос тут же заложило. А она растирала руки каким-то ароматизированным маслом и щебетала с непринужденностью, на которую пять минут назад не было и намека. Сказала, что зовут ее Джамила, спросила, откуда я и чем занимаюсь. Я ответил.
