Глава 13
Смиряя дрожь в коленках, я захожу в незнакомое заведение, из которого доносится знакомая музыка. Обычный заплеванный трактир, где все стены обклеены плакатами с обнаженными девицами. Подслеповатые лампочки, полумрак. На плакате, украшающем дверь уборной, представлено своеобразное толкование ангольского фольклора: порномодель изображена в виде русалки, а из‐за ее плеча выглядывает двуликий демон Кифумбе, популярный персонаж ангольских сказок. Посетителей в этом кабаке мало, и все какие-то стремные. В одном углу обкуренные растаманы режутся в шашки, в другом – голый по пояс мужик средних лет обнимает совсем юную девушку со старательно заплетенными в мелкие косички волосами. Я прохожу мимо них, попадаю в смежную комнату, такую же темную и тесную, как предыдущая. Музыка – это здесь. Кроме самих музыкантов, в комнате никого нет. Может, это не концерт, а репетиция? Гитарист играет так, будто небрежно стряхивает мелодию со струны. Нет, это не Ар-Джей Бернарди, а молодой мулат с точеным лицом, аккуратной щетиной (видно, что ее каждое утро подравнивают триммером) и такой же опрятной шевелюрой. Другие участники группы – африканцы в возрасте между тридцатью и сорока. Колоритная компания, я залюбовался их видом. Второй гитарист – худощавый очкарик с келоидным рубцом на скуле. Басист, наоборот, тучноват, из‐за своей полноты он производит впечатление добродушного рохли. Зато ударник – настоящий гангстер: мускулистый парень в майке-алкоголичке, темные очки, волосы, выбеленные в платиновый цвет. Я никогда раньше не видел, чтобы африканцы играли такую музыку. В Америке хеви-метал и все его производные всегда были музыкой белых людей. А тут – нате, пожалуйста. Чудеса. Это как если бы китаец овладел языком говорящих барабанов. Причем не просто овладел, а в совершенстве. Парни рубятся так, что наша Троя могла бы позавидовать. «Наша»? Уж точно не твоя, Дэмиен, ты-то давно не там. Не там и не здесь. Но музыка – да, музыка остается.
– Com licença, posso ficar aqui para ouvir a música?
[64]
– Claro. Não faz mal
[65], – улыбается мулат с аккуратной щетиной. И подмигивает: – Tudo vai dar certo
[66].
– De onde és, meu?
[67] – спрашивает гангстер-ударник.
– Sou da Rússia
[68].
Зачем я это сказал? Не то чтобы сказанное было совсем враньем. Но до этого в Анголе я всегда представлялся американцем, а уж потом, если был повод, упоминал о своем русском происхождении. Почему же сейчас ляпнул? Ведь для этих ребят, судя по той музыке, которую они играют, Америка значит куда больше, чем Россия.
– Ты правда, что ли, из России? – вдруг произносит на чистом русском приветливый мулат.
Теперь я точно знаю, что у меня проблемы с головой; что происходящее – галлюцинация, потому что таких чудес в жизни не бывает. С удовольствием наблюдая за моей реакцией, мулат наконец поясняет:
– У меня мама русская. А папа анголец. Я – Жузе. А это вот, знакомься, Карлуш, Ману и Шику. Ты здесь надолго? – Все-таки по-русски он говорит с легким акцентом. Я отмечаю это и понемногу успокаиваюсь.
Через два часа мы уже в гостях у барабанщика Ману, и я уже знаю, что группа, которую я принял за Eats Shoots and Leaves, называется Luz e água. Свет и вода. Тем, кто не в курсе местных реалий, здесь может послышаться библейская аллюзия. Но всякий, кто жил в Луанде, поймет, что у этого названия есть и другой, более приземленный смысл. Luz e água – это то, что здесь ежедневно отключают. Базовые вещи, без которых часто приходится обходиться. К счастью, у хозяина дома есть генератор.
Ману живет в Казенге. По дороге, пока мы маялись в бесконечной пробке на авениде Хожи-я-Хенда, Жузе и басист Шику тараторили без умолку. Рассказывали, что в колониальную эпоху улица, по которой мы ехали, называлась авенидой Бразил. После Независимости на ней располагалась штаб-квартира ФНЛА, что не могло понравиться Эме
[69], чья штаб-квартира находилась рядом. После кровавых стычек между фенелиштами и фаплиштами в народе улицу стали называть авенидой ду Массакре – проспектом Резни. А потом название поменяли уже официально. В советские времена существовала специальная комиссия по переименованию улиц Луанды. Авенида Бразил, она же авенида ду Массакре, превратилась в авениду Хожи-я-Хенда – в честь одного из героев революции. Заслушавшись, я почти не смотрел по сторонам и не заметил, как мы очутились в Казенге. Когда же наконец посмотрел и увидел, почувствовал себя белым туристом на сафари, которому вдруг объявили, что их «лендкрузер» сломался, так что теперь им всем предстоит познакомиться с жизнью саванны намного ближе, оставшись здесь на ночевку. «Вы же хотели настоящих приключений? Значит, можете считать, что вам повезло, ха-ха-ха, если вас не съедят, будет что вспомнить».
Казенга – это вам не «с мистером Роджерсом по соседству» и не экспатский отель с бассейном. Километры мусора, дорога, по которой ни пройти ни проехать. Помои, которые десятилетиями выплескивали в углубление на пустыре, со временем превратились в настоящее болото, где даже кувшинки растут. Заболоченный пруд нечистот. Горы банок и бутылок из-под кока-колы, пластиковых пакетов. К вечеру здесь поднимается пыль, все плавает в этой пыли, и ощущение, будто ты попал в сепиевую фотографию, запечатлевшую для потомков следы какой-то эпической баталии, свидетельство ужасов войны. Но это всего лишь Казенга. Хибары по обеим сторонам дороги, перекошенные пальмы, глинобитные стены с граффити. Рядом – неоклассический фасад какой-то церкви, полуразрушенный, как после бомбежки. Куры клюют отбросы, голые дети купаются в лужах. Старики держат совет, сидя на пластмассовых стульях у выбеленного известкой ствола акации. Гангстеры в знак приветствия стукаются кулаками и прикладывают правую руку к груди. А где-то посреди всего этого находится жилище Ману – развалюшный дом с кинталом
[70], обнесенным хлипким штакетником.
«Почему такая несерьезная фортификация? – спрашиваю я с наигранной веселостью, чтобы никто не заметил, как я стремаюсь. – Разве Ману не боится, что его ограбят?»
Жузе изучает меня с тем же насмешливым любопытством, как два часа назад, когда внезапно перешел на русский. Теперь мы общаемся в основном по-английски. Все-таки так проще, чем по-русски, а Жузе, как выяснилось, английским владеет не хуже, чем русским и португальским. Говорит как американец, если не считать словечек вроде «fixe» и «kamba», которыми он по обыкновению пересыпает свою английскую речь. В русскую речь он их тоже вставляет – не потому, что не знает, как это будет по-русски, а из чистого пижонства.
