Открывается вид: огромный баобаб у берега реки, возвышающийся над водой, как корабль на якоре. Канделяброподобные кактусы. Растрепанные кроны казуарин. Силуэт акации, напоминающий фигуру балерины. Красный грунт проселочной дороги, ведущей в деревню, где за скромную по нашим меркам плату старейшины устраивают для туристов танцы в масках. Женщины и дети в традиционных платьях из хлопчатой материи машут проезжающему мимо автомобилю. «Мунделе, мунделе!
[119] Уаколапо!»
[120] Их волосы заплетены в мелкие косички со стеклянными бусами на кончиках, тела натерты пальмовым маслом. И пассажир внедорожника с дорогим фотоаппаратом на изготовку машет им в ответ и улыбается с безопасного расстояния, отважный белый путешественник, пришелец и поселенец, человек издалека, не знающий их истории. История же состоит из нескончаемых войн. Из трехсот пятидесяти лет португальского колониализма в Анголе наберется от силы лет пять без войны. Прав был Генри Миллер: «Та тихая деревенька, где так плавно течет река, та глушь, где так хочется предаться мечтаниям, обычно оказывается местом какого-нибудь древнего кровопролития». Или, как пелось в любимой песне моего детства, «через два на ней цветы и трава, через три она снова жива».
А бронзовая Нзинга Мбанди с топориком шамбуйю все стоит на посту, охраняя крепость Сао-Мигел, где три с половиной века назад томилась в темнице ее сестра Камба. С крепостного холма королева приветствует луандцев и гостей столицы, обдуваемая теми же ветрами истории, что некогда повалили ее предшественницу на площади Кинашиши, Марию да Фонте. Хотя, если быть точным, повалил ту Марию не ветер, а взрыв динамита – после нескольких неудачных попыток убрать ее с помощью подъемного крана. Бронетранспортер, занявший ее место, в народе стали называть «бронированной Марией». Старожилы рассказывают: в тот день, когда вместо Марии да Фонте на постаменте оказалась бронированная Мария, кианда
[121] Кинашиши так плакала, что вода из подземной лагуны – слезы кианды – затопила подвал недостроенного дома на противоположной стороне площади. На следующее утро соседская девочка отправилась туда, чтобы собрать ракушек. Пустую банку из-под сгущенки Nido, в которую она их собирала, нашли через несколько дней. Сама же девочка исчезла бесследно.
История, тысячи историй… Писательский хлеб – теперь он и мой тоже. Адвокат – он же всегда немного писатель. В Америке в юридическую школу поступают уже после окончания университета. Это путь удачливых гуманитариев, выпускников философских и литературных факультетов. Тех, кто никогда всерьез не рассматривал стезю профессионального литератора (бесполезная степень магистра изящных искусств, грошовая должность адъюнкт-профессора где-нибудь в Небраске, пресмыкание перед сильными мира сего на ежегодных конференциях AWP
[122]), но баловался словесностью в преддверии обучения другому, более солидному ремеслу. Наш с Вероникой путь. У таких, как мы, вкус к литературе, хоть и неразвитый, остается на всю жизнь. Некоторое время назад я показал Веронике свои писания. Она сказала: «Знаешь, я мало что в этом смыслю. Но, по-моему, тут, как в юриспруденции, главный принцип – не сдаваться. Даже если процесс проигран, всегда есть право на обжалование».
***
Когда мы пришли к Карлушу, все уже были в сборе. Разминались песней «Металлики» «For Whom The Bell Tolls». В начале девяностых с этой песни начинала половина школьных групп (другая половина – с зеппелиновской «Stairway to Heaven»). Я вспомнил свое первое прослушивание в Матаванде: рыжеволосый Кевин Роудс сказал, что их группе требуется вокалист, и новичок from Russia самонадеянно подписался, хотя до этого пел только в хоре – в туманном ленинградском детстве. Сам Кевин играл на бас-гитаре и не казался мне серьезным музыкантом («Если он может, то и я могу»). Зато остальные участники группы – Майк, Грег и Джо – оказались крутыми парнями. Все они, кроме Кевина, были высокого роста, на полторы головы выше меня, так что мне приходилось смотреть снизу вверх в прямом и переносном смысле. Никогда раньше я не видел, чтобы подростки так лихо играли. Можно было подумать, что передо мной не кавер-группа, а сам оригинал – Джеймс, Ларс, Кирк и Джейсон
[123]. Но отступать было поздно. Я подошел к микрофону и попытался изобразить хетфилдский зычный рык: «Make his fight on the hill in the early day…» Получилось ужасно. Как будто кота тянули за яйца. Кевин попытался смягчить удар: «Я понимаю, что ты делаешь, ты ищешь свой регистр. Это нормально». Великаны Майк, Грег и Джо (Джеймс, Кирк и Ларс?) продолжали играть, не обращая на вокалиста ни малейшего внимания. С их точки зрения, меня просто не существовало. Потолок мансарды, где мы репетировали, был обклеен вырезками из «Плейбоя», и Джо, колдуя на своей ударной «кухне», использовал этих обнаженных красавиц как своеобразный реквизит для бутафории не слишком высокого пошиба: во время особенно сложных сбивок и заполнений он выпучивал на них глаза, высовывал язык, делал непристойные жесты барабанными палочками. Грег с Майком ухохатывались, Кевин улыбался и качал головой. По-видимому, это была уже хорошо знакомая им всем реприза. Меня к участию в этом веселье не приглашали, да мне и самому было не до смеха. В какой-то момент, когда все взгляды были устремлены на Джо и его порномуз, я решил слинять. Надеялся, что моего ухода никто не заметит, но не тут-то было: услышал за спиной смешки, почувствовал, как вдогонку мне мечут камешки издевательских реплик. «Не звоните нам, мы сами позвоним вам» (кажется, это пропел ехидный Грег), «Чувак, ты сосешь» (порнолюбивый Джо). В четырнадцать лет это был серьезный удар по самооценке. Теперь мне под сорок. Если чему-то и научился за минувшие годы, так это пускать петуха. Но, как ни странно, на сей раз все обернулось иначе: меня взяли в группу.
Глава 16
Принято считать, что первые годы эмиграции – самые тяжелые прежде всего из‐за нехватки общения. Человек, вырванный из привычной среды, оказывается безъязык и одинок, пока не найдет себе подобных – из числа русских эмигрантов ли, троянских хардкорщиков или из любого другого числа. У родителей Вадика все вышло наоборот: в Чикаго у них довольно быстро образовался круг знакомых, были какие-то Гена и Мара (Гольднер-старший не без иронии заметил, что так звали отрицательных персонажей из известного романа Юрия Трифонова «Другая жизнь»); был нервный Вова, чей образ в воспоминаниях Вадика почему-то всегда потом ассоциировался с выражением «стучать лысиной по паркету»; была Регина из Житомира, «житомирская Регина». Это был не тот круг, о котором мечтали Гольднеры; в Ленинграде они вряд ли когда-нибудь сошлись бы с этими людьми. Но на момент эмиграции они были еще достаточно молоды, чтобы проявить гибкость, и, пока круг был, они собирались по пятницам, обсуждали, шутили, наливали и флиртовали, как герои Петрушевской или того же Трифонова. В Америке люди общаются по-другому, но Америка еще не успела впитаться. Это было общение по правилам советского быта, от кухонных бдений до домашней дискотеки под Modern Talking и Status Quo, рефлекторные телодвижения жизни, которой больше нет, вроде того танца, что совершает обезглавленная курица (кур, попавший не то в ощип, не то «во щи» – Гольднер-младший все не мог усвоить, как правильно).
