Накануне отъезда в Америку, когда мне разрешили сообщить одноклассникам, что мы уезжаем, я чувствовал себя королем. У нас в классе никто не бывал за границей, кроме одной девочки, уехавшей двумя годами раньше с семьей на Кубу. Но США – это тебе не какая-то там совковая Куба. Это Сталлоне и Шварценеггер, Рэмбо и Рокки, Рейган и «Звездные войны», Майкл Джексон и Майкл Джордан, джинсы и жвачка бубль-гум, все фантики и вкладыши мира. Мне завидовали, смотрели снизу вверх. И друг Валера Смирнов, не выдержав, решил хотя бы чуть-чуть оттянуть восторженное внимание на себя: сказал, что и его летом повезут за границу, сначала в Чехословакию, потом в Германию. Отец намылился в командировку и берет Валерку с собой. Это будет в июне, почти тогда же, когда я поеду в Америку. Выходит, два дружка, В. и В., отправятся в заграничный вояж одновременно. Повидают свет, смогут потом обменяться впечатлениями. Но к осени, когда до меня стало понемногу доходить, что я уже не вернусь в свою ленинградскую школу и не покорю самую красивую девочку в классе рассказами об Америке, пришло письмо от другого закадычного друга, Сани Семенова. Там говорилось: «Между прочим, Смирнов все наврал. Ни в какую Европу он летом не ездил. И с ним теперь никто из наших не дружит». В другое время я мог бы и позлорадствовать, но тогда, прочитав эту сенсационную новость, почувствовал только тоску: по крайней мере, Валерка у себя дома, в Ленинграде.
И вот Валера Смирнов – это я, Дэмиен Голднер, без малого два года вравший про «заграницу». Все это время я отдавал себе отчет, что живу в выдуманном мире; кажется, вся моя предыдущая жизнь, раздвоенная и расстроенная, между языками и странами, ее половинчатость и необходимость довыдумывать себя всякий раз при переходе в новую среду, все вело к этому окончательно выдуманному миру, а Вероника была входом в этот мир, и сейчас, когда все рухнуло окончательно, мне не за что ее винить. В конце концов, самое лучшее, самое заботливое, что она могла сделать, – это меня бросить. Что она и сделала, оставив меня наедине с моим «фаду до упаду». Саудад, тысяча саудадеш.
Звонит телефон. Я уверен, что это Лена. Но когда я открываю глаза, телефон оказывается будильником. Я нажимаю на «snooze», но заснуть уже не могу. Лежу с закрытыми глазами. Ни с того ни с сего вспоминаю, как Лена однажды сказала:
– Когда муж и жена начинают друг другу надоедать, должен появиться кто-то третий. И тогда брак либо распадется, либо, наоборот, станет прочнее.
– Кто же у нас будет третьим?
– Понятно кто. Либо ребенок, либо любовница.
– Хорошо хоть, что не теща, – сострил я.
Это было в самом начале нашей семейной жизни, Эндрю еще не родился, ее мать и бабушка жили еще далеко от нас. Была зима, мы с Леной грипповали, смотрели «Служебный роман» и по традиции парили ноги в казане, который часто использовали вместо таза (и никогда – по назначению). «Парили ноги на пáру. На пáру… на парý. Пропарили… пропали…» – бормочу я, чувствуя, как проваливаюсь обратно в сон.
Глава 17
В период страстного увлечения историей Анголы (попытка лучше понять окружающую меня действительность или, наоборот, бегство от нее) я проглатывал все, что попадалось под руку, от академических трудов до сборника ангольских сказок. Сбор материалов, необходимый research для моего «романа с Анголой». Альфаррабишта
[133] на улице Майора Каньянгулу, недалеко от дома, в котором живет Карлуш, стала любимым местом. От американцев я не раз слышал, что русские сказки – страшные; младшая сестра Элисон говорила то же самое. Мне самому никогда так не казалось. А вот сказки мбунду и вправду показались и странными, и страшными. Они не похожи на европейские, сюжетно непредсказуемы, и в них часто нет ни справедливого возмездия, ни обязательного хеппи-энда, а есть сложный философский смысл, не до конца понятный, скрывающий какое-то совершенно другое мировоззрение. Некоторые из них поражают своей психологической точностью. Устное народное творчество? Вряд ли. Лучше бы написать «автор неизвестен». В том, что автор был, можно не сомневаться. Ранний ангольский классик, чье имя затерялось в веках. Взять хотя бы известную легенду «Илунга и Луежи». Жизнеописание царицы Луежи, правительницы Лунды в конце XVI века, и ее братьев, один из которых был изгнан за отцеубийство и впоследствии возглавил отряд жага, сражавшийся на стороне португальцев против войск королевы Нзинги Мбанди. Это уже не безыскусная сказка, которую бабушка в деревне амбунду рассказывает на ночь внукам, а целый учебник истории, только в сказительной форме. Другие сказки – покороче и попроще; в них нет эпичности, зато есть, например, занимательный экскурс в местную зоологию. Мне не сразу удалось разобраться в этих животных саванны. В сказочных диалогах все они называют друг друга «дядюшка» и «племянничек», и поди пойми, кто есть кто. Португало-английский словарь тут не в помощь, на стандартном португальском эти звери называются по-другому. Всякий раз приходится рыться в интернете, чтобы установить личность говорящего: биута – змея, мабеку – гиеновая собака, онса – леопард, тимба – муравьед, киомбу – бородавочник.
Еще хуже обстоят дела с орнитологией, там вообще черт ногу сломит. В университете у меня был знакомый, увлекавшийся бердвотчингом (в Америке это хобби очень в ходу). Впоследствии он объездил полмира с одной-единственной целью: наблюдение за птицами. Больше его ничего не интересовало. Увидев и опознав птаху, которой не видел раньше, он педантично записывал ее названия – сначала местное, затем латинское – в блокнот с пафосным названием «Птицы жизни». В Анголе ему было бы раздолье. Волнистые и красноухие астрильды, вдовушки-мухоловки, щурки, небесные грудки. Голубые кашеше, остроклювые гунгаштру, пестрокрылые кинжонгу. Камышовый хвост, сургучный нос, большая поганка… Бесконечное перечисление успокаивает и сводит с ума. К счастью, в партитуре ангольских сказок для всех этих пернатых не предусмотрено отдельных ролей, они невразумительно щебечут на заднем плане или, в крайнем случае, произносят монологи хором, как в древнегреческой драме. Зато насекомые выступают не на выходных ролях, а полноправными персонажами. Если хоть отдаленно знать местные реалии, нетрудно понять почему: птицы – те немногие, которых еще не перебили, – тенькают где-то в высоких ветвях мулембы. Вероятно, для ангольцев, родившихся в послевоенное время, когда в буше практически не осталось диких животных, эти народные сказки с их изобилием всевозможного зверья стали чем-то вроде фэнтези. Звери и птицы, которых никто никогда не видел. Зато насекомые – комары, муравьи, пауки – всегда с тобой.
Насекомые – реальность, данная африканцу в самых разнообразных ощущениях. Белые муравьи точат прогнившие балки, комары звенят в ночном воздухе. От укусов мошки тело чешется так, что хочется стать рыбой, с которой повар счищает чешую в маришкейре
[134] на Илья-де-Луанда. Но ко всему этому привыкаешь быстрее, чем можно было бы предположить. В Америке мне часто снились кошмары в духе шоу «Survivor», в которых по мне ползали насекомые. А здесь колонны муравьев бороздят просторы моей квартиры денно и нощно, легко преодолевая препятствие в виде человеческой руки или ноги. Муравьи-лазутчики, в чьи обязанности, по-видимому, входит исследование новых территорий для экспансии, деловито заползают под одежду. Они везде, и я только лениво давлю или стряхиваю их время от времени. Приходя домой вечером, привычно мажу расчесанные укусы антисептиком. Хозяйка предыдущей квартиры советовала использовать мукуа – мякоть плодов баобаба, которую здесь жуют, сосут, добавляют в напитки и в соусы, а заодно используют вместо шампуня, пищевой соды и закваски для творога. Хозяйка утверждала, что, если мукуа истолочь и поджечь, получится самый сильный природный репеллент. Она даже принесла свечу с этим самым мукуа. «Tenta isso»
[135]. Эффект действительно был, но не такой, как она описывала. Не совсем репеллент, скорее наоборот. Мошкара слеталась на свет и, обгорев, падала на стол. Вся поверхность оказалась усыпана мертвыми насекомыми. Мухи, мушки, мотыльки. В путеводителе Lonely Planet писали о мухе цеце, разносчике сонной болезни. Но никакой цеце я тут не видел (может, просто не знал, как опознать). Зато есть комары, чьи укусы чреваты малярией. Первое время я пытался спать под противомоскитной сеткой. Оказалось слишком душно, особенно после того, как полетел кондиционер. Отказавшись от сетки, стал принимать профилактические дозы доксициклина, из‐за чего боялся бывать на солнце (в указаниях по применению упоминалось страшное слово «фототоксичность»). Потом плюнул: малярия так малярия. К счастью, в Луанде этого добра не так уж много. Или просто мне везет – до сих пор ни разу не заболел, хотя комары кусали меня даже в сезон касимбо.
