Глава 21
Во внутреннем дворике, где мы сидим, – благодать: жара спала, солнечная меланхолия, обволакивающая город в дневное время, уступила место меланхолии вечерней. С кухни пахнет рыбой, пальмовым маслом, моющим средством «Омо», влажным теплом уходящего дня. В это время суток мне часто кажется, что окружающая меня картина больше похожа на то, как я представлял себе не Африку, а Латинскую Америку. Как будто все это сошло со страниц романа в духе магического реализма. И шелест раскидистых деревьев с названиями на «-ейра», и колониальная архитектура (то немногое, что уцелело), и странные персонажи, навсегда застрявшие здесь по чистой случайности. И, как положено в магическом реализме, все происходит на фоне больших катаклизмов, прошлых или будущих – тех, о которых читатель уже знает, а персонажи еще лишь смутно догадываются. Катаклизмы синхронизируют реальность; все, кто пережил глобальные потрясения, помнят одно и то же, даже если они жили в разных частях света. Личное отступает на задний план, а на первый выходит сводка новостей, одна для всех, и все индивидуальные способы адаптации оказываются на удивление похожими друг на друга. Когда все закончится, люди снова вернутся к своим непохожим жизням, но общность воспоминаний – навсегда.
В разгар войны все сидящие за этим столом были детьми или подростками. И это военное детство определяет их принадлежность к особому клубу, куда посторонним нет доступа. У каждого есть история: что-нибудь, связанное с наградным оружием или со случайным взрывом. У некоторых есть даже вещдоки в виде шрамов и прочих несильных увечий, а те, чьи шрамы никак не связаны с войной, обзавелись достойными легендами.
Уамбо – бывшая вотчина УНИТА, партии Жонаша Савимби. Карлуш – из овимбунду, и, хотя я никогда не спрашивал его напрямую (на всех экспатских форумах советуют поменьше ворошить политическое прошлое ангольцев), я уверен, что родные Карлуша состояли в УНИТА и что у них дома Савимби называли почтительным словом «экота»
[199]. Стало быть, для семьи Карлуша отец Жузе, аппаратчик МПЛА, был врагом, и наоборот. С точки зрения МПЛА, сторонники УНИТА были прихвостнями западных неоколониалистов и расистов из ЮАР. В УНИТА же все знали, что они – последний оплот африканской демократии, борцы против советско-кубинской оккупации, против «красной заразы» со всеми ее зверствами и террором. Впрочем, по части «революционного террора» обе стороны, кажется, одинаково отличились. И хотя идеологическая подоплека УНИТА менялась «de Mao a pior»
[200], внешняя атрибутика оставалась неизменной. Революционные лозунги, торжественные речи с трибун, политучеба, культ личности лидера, беспрестанные цитаты из его сочинений, вера в «научный подход», странным образом сочетающаяся с автохтонной верой в колдовство и ведьм («Белые летали на Луну, но они ничего не знают про черную магию, а мы знаем»). Все это было с обеих сторон, в лагерях УНИТА и в отрядах МПЛА. И был Кифумбе, многоликий демон страха. Страх МиГов и страх ночного неба (поди различи, где звезда, а где советский спутник, фотографирующий посты УНИТА). Страх смерти и страх секретной полиции. Уверенность в том, что вода в окрестных водоемах отравлена врагами. Обереги, амулеты, черная магия.
Теперь обо всем этом можно говорить за столом, но – в определенном ключе, старательно огибая тот самый страх. Говорить спокойно, даже пренебрежительно. И Карлуш, обычно неразговорчивый, охотно пускается в воспоминания: как в начале войны вся его семья в течение недели пряталась в туалете, почему-то решив, что это самое безопасное место в случае бомбежки. Как жили впроголодь, питаясь одними sardinhas enlatadas
[201] и farinha fina
[202] (с тех пор он не может есть ни того ни другого). Как в деревнях, где поля – под маниокой и ямсом, солдаты меняли импортные плееры и радиоприемники на мешок корнеплода. Как горькие орехи макезу, известные своим свойством забивать голод, заменили армейский паек (шутили: «Как распознать солдата УНИТА? Очень просто: обшарь его карманы, и ты обязательно найдешь там макезу»).
Рассказы Карлуша всегда начинаются без вступления, in medias res, и так же неожиданно обрываются. Он сидит с краю стола, упершись локтями в колени и обхватив руками голову. В этой позе он похож на пенсадора – традиционную статуэтку народа чокве, африканский ответ роденовскому «Мыслителю» (или его первоисточник). И худое лицо Карлуша с келоидным рубцом на скуле тоже похоже на скульптуры чокве – на те удлиненные маски, которые они закапывают в землю во время сезона дождей, чтобы они казались состарившимися. Слушая его нестрашные байки, я впервые отчетливо понимаю: война все еще тут, она подспудно присутствует в каждом событии, на похоронах и свадьбах, на выставках и концертах, и даже в том факте, что новости ANGOP и Jornal de Angola
[203] подчеркнуто скучны. Война – фигура умолчания, то, что всегда подразумевается и никогда толком не проговаривается. О ней до сих пор нельзя свободно говорить (эзопов язык застольного трепа – тому подтверждение), но можно петь, а точнее, кричать и рычать – в соответствии со спецификой жанра.
Мне про войну сказать нечего, я – не отсюда. Я вечно путаюсь в аббревиатурах: МПЛА, ЭНЛА, УПА, ФНЛА, УНИТА, ФАЛА, ФЛЕК
[204] (на заре ангольского революционного движения Антониу Салазар успокаивал себя и своих приближенных: «Этих повстанческих группировок на самом деле совсем не много, просто они все время меняют названия, чтобы мы думали, что их много»). Кто с кем воевал и кто кого поддерживал? В их партийной истории черт ногу сломит. Все, однако, сходятся на том, что раньше было лучше. В первые месяцы после Дипанды или даже еще раньше, в самом конце колониальной эпохи, которую никто из них не застал. Не потому, что колониализм – это хорошо, а потому, что тогда не было этих партийных делений, все были заодно, все ангольцы, и Давид Зе, которого потом объявят врагом народа, пел про сплоченность: «Se és do MPLA, isso interessa todo mundo, se és da FNLA, também já interessa a alguém, se és da UNITA, também já interessa a alguém. Um só povo, uma só nação»
[205].
