А когда открыл их – не то через десять минут, не то через пять часов, – передо мной стоял другой человек в халате, еще более хмурый, чем его предшественник. Произошло конфузау: мои анализы спутали с анализами другого пациента. Никакого гепатита у меня нет.
Глава 24
В конце сороковых годов, когда Новое государство Салазара было в самом расцвете, в муссеках Луанды, где цивилизованные ассимиладуш жили бок о бок с бесправными индиженуш, зародилась идея анголанидад и появилась группа Ngola Ritmos, олицетворявшая эту идею. Анголанидад (или «анголичность», как остроумно выразился Синди) противопоставлялся «лузотропикализму» (он же – португалидад, лузитанидад), доктрине об уникальной способности португальцев создавать гармоничные креольские культуры в тропиках. При этом вдохновители анголанидад были как раз креолами или, во всяком случае, ассимиладуш. Они были первыми, кто пел на кимбунду и адресовал свои песни ангольцам всех мастей. Первые ласточки антиколониального движения. Такова, во всяком случае, официальная версия МПЛА. Так пишут в учебниках истории. Что остается, когда, как при чистке луковицы, слой за слоем отбрасываешь шелуху официальных версий? Остается ли что-нибудь после того, как ты понимаешь, что и твой юношеский максимализм с его непримиримой правдой-маткой тоже брал начало в одном из этих дозволенных нарративов? Разве что музыка. Музыка остается.
Жители Байру Операриу и Байру Индижену слушали Ngola Ritmos; их музыка доносилась из граммофонов и патефонов, и все фубейры, лавандейры и пейшейры
[252] подпевали, бормотали слова, разнося их по муссеку, как пчелы разносят пыльцу. По выходным публика ломилась в клубы Maxinde, Giro-Giro и Salão dos Anjos (так же, как в другую эпоху и в другой стране народ, с которым был я, ломился в A2Z, Gelato’s, Saratoga Generals и манхэттенский CBGB). Даже белые переметнулись из баров байши
[253] в клубы муссеков. В конце сороковых и начале пятидесятых эти белые – голытьба, хлынувшая из Португалии в поисках лучшей жизни, – нередко сами селились в бедных байруш
[254]. Нанимались на работу официантами, грузчиками, таксистами – бок о бок с индиженуш. Это уже потом всех отпетых и неприкаянных выселили в Самбизангу. А тогда их вотчиной был Байру Операриу, родина Агостиньо Нето, родина Ngola Ritmos.
Это был новый звук, сочетание популярного в тридцатых годах стиля ребита с музыкой карнавала, проходившего по улицам города в начале Великого поста; сочетание португальской гитары с традиционными ангольскими и конголезскими инструментами. Все это соединилось в новом стиле под названием семба. Если к этому добавить еще политику, получится взрывоопасная смесь: явки, пароли, подпольные ячейки. За независимую Анголу, за свободу. Так и было: концерты Ngola Ritmos часто служили прикрытием для политических митингов, гастроли открывали возможности для агитации, а заодно – канал связи для подпольщиков; музыканты помогали распространять листовки. Из этого околомузыкального активизма выросли МПЛА и ФНЛА, тогда еще не враждовавшие друг с другом. Отцы-основатели МПЛА – Вириату да Круз, Мариу Пинту де Андраде и Агостиньо Нето – были поэтами андеграунда, их стихи идеально ложились на новую музыку муссеков. Все вращалось вокруг концертов Ngola Ritmos и футбольного клуба «Бота фогу», где заодно проводились всевозможные культурные мероприятия – литературные вечера, спектакли, лекции, выставки. Там будущий «король ангольской музыки» Элиаш диа Кимуэзу познакомился с будущим президентом Анголы Жузе Эдуарду душ Сантушем. Некоторое время они даже играли в одной группе. Умные ребята из гетто, учившиеся в престижном лицее Сальвадора Корреу (том самом, где много лет спустя начинал свою преподавательскую карьеру Шику) и, вероятно, ощущавшие себя там изгоями. Как и многие в их поколении, они вели двойную жизнь. Днем играли роль примерных ассимиладуш в отутюженных галстуках и рубашках, а по вечерам возвращались в свои муссеки, переодевались, переходили на кимбунду или на смесь кимбунду с португальским, включали Ngola Ritmos и говорили о революции.
Как-то так все это мне представлялось. Уж кому-кому, а мне, выросшему в эмиграции, понятна эта двойная жизнь, ее половинчатость с ежевечерним переходом на домашний суржик. Днем – стопроцентный американец, ассимиладу, а вечером – самый что ни на есть индижену, любитель советских фильмов, песен группы «Кино» и книг из родительской библиотеки. Я живо представлял себе эпоху сембы и «Бота фогу». Еще совсем не зная африканской жизни, чувствовал, что каким-то удивительным образом отчасти понимаю ее – ведь затем, можно сказать, и ехал сюда, чтобы обнаружить это маловероятное сходство, найти близкое в самой отдаленной точке земного шара. И только потом, познакомившись с этой самой отдаленной точкой ближе, чем мог мечтать, обнаружил обратное: любое кажущееся соответствие – обман. Нет, двойная жизнь ассимиладуш из Байру Операриу не имела ничего общего с двойной жизнью русского эмигранта в Америке; скорее она была похожа на ту жизнь, которой живет Ману, рентген-техник и гангстер-барабанщик в одном лице. Жить в муссеке для него естественно, с его стороны это никакое не диссидентство (теперь-то я понимаю, что Жузе нес тогда сущий вздор, рассчитанный на эффект). Просто он, Ману, так привык. Так жили здесь и пятьдесят, и семьдесят лет назад. Той же двойной жизнью. Разумеется, с тех пор муссеки сильно изменились. За годы войны население Луанды выросло в семь или восемь раз. Эта вселенная все время расширяется: небоскребы растут ввысь, а трущобные районы – вширь. Многие нынешние обитатели Казенги приехали из других регионов; некоторые из прежних обитателей переехали в цементные многоэтажки, как герой того анекдота, который рассказал в свое время Жузе. Но многие, как Ману, остались, и родной район для них значит больше, чем «нация», «отчизна» и тому подобные слова, которыми так любят бряцать политики.
В 1959 году революционное движение получило неожиданный толчок в виде «Процесса пятидесяти». Португальская секретная полиция озаботилась опасными идеями и настроениями среди луандской молодежи. Пятьдесят «зачинщиков» получили серьезные сроки, в их числе – три музыканта из Ngola Ritmos. Еще двое прилюдно покаялись и объявили о своем выходе из группы. Подпольная жизнь муссеков ушла в еще более глубокое подполье. Квартирники, сходки, разговоры вполголоса, с вечной оглядкой, нет ли среди присутствующих буфуш
[255]. По краям запрещенного активизма оставались меломаны, сочувствующие, но не готовые рисковать. Иногда они участвовали в сборах в пользу политзаключенных. Вероятно, если бы я жил там и тогда, я был бы среди этих сочувствующих.
А в начале 1961‐го рвануло всерьез. Первыми взбунтовались производители хлопка в Байша-де-Кассанже; затем, в ночь на 4 февраля, вооруженные мачете жители муссеков штурмовали тюрьму Самбизанга, где томились политзэки из «Процесса пятидесяти». И наконец в Кабинде, на самом севере страны, восстали работники кофейных плантаций. Все три мятежа были подавлены, и в течение следующих нескольких месяцев колониальные войска жгли деревни, а полиция устраивала облавы в городах. Лидеры ФНЛА и МПЛА бросились врассыпную – кто в Киншасу, кто в Браззавиль, кто в Лусаку. Когда все самые опасные враги были ликвидированы, правительство Нового государства пошло на уступки. Деление на ассимиладуш и индиженуш было отменено, а вместе с ним – принудительный труд контратадуш и налог импошту индижену (оброк за невежество). Были и другие подачки. Субсидии, экономические стимулы. «Террористов» из МПЛА и ФНЛА преследовали с особым рвением, остальных с тем же рвением задабривали (тридцать лет спустя аналогичный метод кнута и пряника будет использовать правительство душ Сантуша).
