– Ну, – начала она, когда офицер Смит завел ее ко мне в камера, – я слышала, у вас тут было знатное веселье. Не хочешь объяснить, что случилось?
– Если б я сам знал, – ответил я и покосился на ее спутника. – Хотя, пожалуй, все равно не рассказал бы.
– Я знаю только одного человека, умевшего обращать воду в вино, – сказала она. – И мой пастор подтвердит, что случилось это не здесь и не в этот понедельник.
– Пускай твой пастор предложит Иисусу в следующий раз попробовать сорт «сира».
Альма, рассмеявшись, вложила мне в рот термометр. За спиной у нее по-прежнему маячил Смит. Глаза у него были красные, и, вместо того чтобы следить за мной (вдруг мне вздумается взять Альму в заложницы?), он задумчиво пялился на стену.
Термометр пискнул.
– Лихорадка еще не прошла.
– Да я сам знаю, – ответил я. Я почувствовал под языком вкус крови. Кровь была любезно предоставлена нарывами – неотъемлемой частью моей кошмарной болезни.
– Ты пьешь лекарства?
Я пожал плечами.
– Ты же каждый день смотришь, как я кладу их в рот.
Альме было прекрасно известно, что способов покончить с собой существует ровно столько, сколько самих заключенных.
– Не вздумай от меня смыться, Юпитер, – сказала она, втирая какую-то вязкую массу в красное пятно у меня на лбу. Благодаря ему я и заработал это прозвище. – Кто же тогда будет пересказывать мне пропущенные серии «Военного госпиталя»?
– Сомнительный довод.
– Я слышала и похуже. – Альма обратилась к офицеру Смиту: – Я закончила.
Она ушла, и створки двери автоматически съехались, щелкнув, как металлические зубы.
– Шэй, – выкрикнул я, – ты не спишь?
– Уже нет.
– Лучше бы тебе прикрыть уши.
Но прежде чем Шэй успел спросить зачем, Кэллоуэй исторг. привычную лавину ругательств – так случалось всякий раз когда Альма пыталась к нему приблизиться.
– Пошла на х… отсюда, ниггерша! – вопил он. – Богом клянусь, я тебе жопу порву, если хоть пальцем меня тронешь…
Смит прижал его к стене.
– Господи, Рис, неужели обязательно закатывать истерику каждый день? Из-за какого-то сраного пластыря!
– Обязательно, если его накладывает эта черная сука.
Семь лет назад Кэллоуэй был осужден за поджог синагоги. Тогда он получил серьезные травмы головы, а большие участки кожи на руках требовали пересадки, однако миссию свою он считал выполненной: испуганный раввин таки бежал из города. За этот год ему сделали уже три операции по пересадке кожи.
– Знаете, – сказала Альма, – мне, в общем-то, плевать, если руки у него отсохнут.
Да, на это ей действительно было наплевать. На это, но не на оскорбления. Всякий раз, когда Кэллоуэй обзывал Альму ниггершей, каждый мускул ее тела напрягался. И двигалась она после визита к Кэллоуэю чуть медленней.
Я прекрасно ее понимал. Когда ты не такой, как все, ты перестаешь замечать миллионы людей, готовых принять тебя таким, какой ты есть. Все твое внимание приковано к единственному человеку, который принимать тебя таким отказывается.
– Я от тебя подцепил гепатит С, – заявил Кэллоуэй, хотя, скорее всего, инфекцию, как и большинству заключенных, занесло бритвенное лезвие. – От твоих грязных ниггерских лап.
Сегодня Кэллоуэй вел себя ужасно даже по своим меркам. Поначалу я решил, что он, как и все мы, бесится из-за тех ничтожных привилегий, которых мы оказались лишены. Но тут меня осенило: он не мог пустить Альму, потому что она могла найти птицу. А если бы она ее нашла, офицер Смит мигом бы ее отобрал.
– Что будешь делать? – спросил у Альмы Смит.
Она лишь тяжело вздохнула.
– Драться с ним я не намерена.
– И правильно! – крикнул Кэллоуэй. – Ты же знаешь, кто тут главный. Свяраво!
Повинуясь его призыву – а это была аббревиатура «Священной расовой войны», – арестанты по всему блоку строгого режима принялись воплями выражать солидарность. В таком белом штате, как Нью-Хэмпшир, Арийское братство считалось весомой силой в тюрьме. Они контролировали торговлю наркотой за решеткой; они покрывали друг друга татуировками трилистников, молний и свастик. Чтобы попасть в банду, нужно было убить кого-то с позволения Братства: негра, еврея, гомосексуалиста или еще кого-то, чье существование считалось оскорблением твоего существования.
Шум нарастал. Альма прошла мимо моей камеры, Смит последовал за ней. Когда они оказались у камеры Шэя, тот сказал офицеру:
– Загляните внутрь!
– Я знаю, что у Риса внутри, – ответил Смит. – Двести двадцать фунтов говна.
Они скрылись из поля зрения, а Кэллоуэй продолжал надрываться.
– Господи! – зашипел я. – Если они найдут эту дурацкую птичку, нас всех опять раскидают! Или ты хочешь остаться без душа на две недели?!
– Я не это имел в виду, – ответил Шэй.
А я отвечать не стал. Я просто лег на нары и засунул новую порцию скомканной туалетной бумаги в уши. Но все равно до моего слуха доносились арийские гимны Кэллоуэя. И Шэя, во второй раз сказавшего, что он не это имел в виду, я тоже услышал.
В ту ночь, когда я проснулся в поту, ощущая, как сердце мое ломится в пористую ткань гортани, Шэй снова разговаривал сам с собой.
– Они поднимают покрывало…
– Шэй?
Я достал кусочек металла, отпиленный от стойки. Я когда-то потратил на это несколько месяцев, используя резинку из трусов и каплю зубной пасты, размешанной с содой. Моя бриллиантовая ленточная пила… Приложив немного смекалки, я мог использовать конечный результат и как зеркало, и как острый стержень. Я просунул руку под дверь и развернул зеркальце так, чтобы видеть камеру Шэя изнутри.
Тот лежал на нарах с закрытыми глазами, сложив руки. Дышал он настолько слабо, что грудь почти не поднималась. Я мог поклясться, что учуял свежевспаханную землю, кишащую дождевыми червями. Я слышал звонкие удары камней, отлетающих от лопаты могильщика.
Шэй репетировал.
Я и сам таким занимался. Возможно, я делал это иначе, но тоже представлял свои похороны. Кто бы пришел на них. Кто был бы одет со вкусом, а кто – безобразно. Кто бы плакал, а кто – нет.
Благослови Господь тюремную охрану: они поселили Шэя Борна рядом с человеком, который также приговорен к смертной казни.
Шэй провел на ярусе I уже две полные недели, когда однажды утром к нему в камеру нагрянули шестеро офицеров. Они велели ему раздеться.
– Наклонись! – скомандовал Уитакер. – Раздвинь ягодицы. Приподними. Покашляй.
– Куда вы меня ведете?
– В лазарет. Плановый осмотр.
