– Простите… Мы с вами знакомы?
– Нет, – нерешительно ответил он. – Но я, если честно, надеюсь это изменить.
Первым моим желанием было, естественно, захлопнуть дверь. (Это же не смертный грех, правда? Да и какая, по сути, разница, если все равно не веришь в смертные грехи.) Я могу с максимальной точностью назвать тот момент, когда разуверилась в религии. Мы с Куртом росли в семьях католиков. Мы крестили Элизабет, и священник на похоронах читал заупокойные молитвы. После этого я поклялась, что ноги моей отныне не будет в церкви. Ведь Бог ничем не сможет возместить мою утрату. Тем не менее этого священника я видела впервые. И насколько я поняла, речь шла не о спасении моей души, а о спасении жизни Клэр. Вдруг ему известен какой-то донор, которого не знают в СОДО?
– В доме беспорядок, – предупредила я, открывая дверь и пуская его внутрь.
Когда мы проходили через гостиную, где Клэр по-прежнему смотрела телевизор, отец Майкл ненадолго остановился. Лицо девочки вынырнуло из-за спинки дивана, как бледный диск луны.
– Это моя дочь, – представила я и тут же осеклась: священник смотрел на Клэр с таким ужасом, словно она превратилась в призрака.
Я уже готова была выставить его, когда Клэр поздоровалась и опершись локотками о диванную спинку, спросила:
– А вы что-нибудь знаете про святых?
– Клэр!
Она устало закатила глаза.
– Я просто спросила, мама!
– Знаю, – сказал священник. – Мне всегда, в общем-то, нравился Святой Ульрик. Он отвечает за то, чтобы людям не мешали кроты.
– Да ну!
– У вас здесь когда-нибудь жил хоть один крот?
– Нет.
– Значит, он со своими обязанностями справляется, – сказал он с улыбкой.
– Просто за то, что отец Майкл развеселил Клэр, я позволила ему остаться. Подключила презумпцию невиновности. Мы прошли в кухню, где Клэр точно не могла нас услышать.
– Извините за этот допрос с пристрастием, – сказала я. Клэр очень много читает и в последнее время увлеклась святыми. Еще полгода назад она была одержима кузнечным ремеслом.
Я жестом пригласила его присесть.
– Я как раз хотел поговорить с вами о Клэр. Я знаю, что она больна.
Хотя я на это надеялась, сердце все равно запрыгало в груди лягушкой.
– Вы можете ей помочь?
– Возможно, – сказал священник. – Но сначала мне понадобится ваше согласие.
Я готова стать монахиней. Готова ходить по раскаленным углям.
– Я согласна на все.
– Насколько я знаю, к вам уже обращались из прокуратуры насчет реституционного правосудия…
– Убирайтесь из моего дома! – не дав ему закончить, крикнула я.
Но отец Майкл не шелохнулся.
К лицу прихлынула кровь – то ли от злобы, то ли от стыда: я ведь не смогла элементарно сложить два и два! Шэй Борн хотел отдать свое тело на органы. Я всюду искала новое сердце для Клэр. Несмотря на постоянные репортажи из тюрьмы, мне почему-то не приходило в голову связать эти обстоятельства. Интересно почему: потому что я слишком наивна или потому что даже на подсознательном уровне пыталась защитить свою дочь?
Понадобилось немало усилий, чтобы вновь взглянуть этому священнику в глаза.
– С чего вы взяли, что я захочу принять хоть какую-то часть этого мужчины, все еще коптящего небо? Тем более – позволю поместить эту часть в тело моего ребенка?
– Джун, прошу вас, выслушайте меня. Я духовный наставник Шэя. Я веду с ним беседы. И мне кажется, что вам тоже стоит побеседовать с ним.
– Но почему? Потому что за симпатию к убийце вас мучает совесть? Потому что вы по ночам не спите?
– Потому что я считаю, что хорошие люди подчас совершают дурные поступки. Потому что Бог прощает, и я должен прощать тоже.
Знаете, как оно бывает, когда ты на грани нервного срыва и весь внешний мир начинает пульсировать у тебя в ушах потоками крови? Когда правда разрезает язык на тонкие ленты, а тебе все равно приходится говорить?…
– Его слова ничего не изменят.
– Вы совершенно правы, – согласился отец Майкл. – Но ваши слова могут изменить многое.
В этом уравнении не хватало лишь одной переменной: я-то ничего не была должна Шэю Борну. Чтобы еще раз испытать обжигающую боль, чтобы еще раз умереть, мне хватало ежевечерних выпусков новостей. Хватало голосов его сторонников, разбивших лагерь у здания тюрьмы. Хватало их больных детей и умирающих родителей, приведенных в надежде на исцеление. «Идиоты! – хотелось кричать мне. – Неужели вы не понимаете, что он обманул вас, как когда-то обманул меня?! Неужели вы не знаете, что он убил мою девочку, самое дорогое создание в мире?!»
– Назовите хоть одну жертву Джона Уэйна Гейси, – потребовала я.
– Я… Я не помню, – промямлил отец Майкл.
– А Джеффри Дамера?
[17]
Он покачал головой.
– А вот их имена вы помните, не так ли?
Он встал и неуверенно подошел ко мне.
– Джун, людям свойственно меняться…
Губы мои скривились в язвительной усмешке.
– Ага. К примеру, спокойный бездомный плотник может внезапно стать маньяком.
А маленькая фея с паутинками волос может превратиться в несчастное существо, на чьем сердце с каждым ударом распускается кровавый пион. А любящая мать – в женщину, какой она и не думала стать: отчаявшуюся, сломленную, выжженную.
Я понимала, почему этот священник хочет, чтобы я встретилась с Шэем Борном. Я помнила завет Иисуса: «Не отплачивай той же монетой, но возвращай сторицей. Ответь добром врагу своему».
Я вам одно скажу: Иисус не хоронил своих детей.
Я отвернулась, потому что не хотела, чтобы он видел мои слезы. Уж он бы им порадовался… Но он вдруг обнял меня одной рукой и, усадив в кресло, протянул бумажную салфетку. И тут его неразборчивое бормотание начало распадаться на отдельные слова:
– Святая Фелиция, покровительница всех, кто пережил смерть ребенка, прошу тебя: помоги этой женщине обрести покой…
Я и не знала, что во мне живет такая сила, пока не оттолкнула этого священника.
– Не смейте! – дрожащим голосом сказала я. – Не вздумайте молиться за меня! Потому что если Бог сейчас меня слушает, то он опоздал примерно на одиннадцать лет.
Я подошла к холодильнику, единственным украшением которого служила фотография Курта и Элизабет. Крепилась она магнитом, который Клэр сделала в садике. Я так часто касалась этого снимка, что концы загнулись, а краска перетекла в кожу моих пальцев.
