– Ах да, – засмеялся он. – Совсем забыл об амнезии, которой страдают все выпускники иудейских школ. Для евреев покаяние – это акт, действие, твердое решение исправить свою ошибку. Но teshuvah переводится как «возвращение». В каждом из нас есть искра Божья, наша подлинная суть. И неважно, набожен ты или распутен. Грех, зло, убийство – все это лишь закрывает нашу подлинную суть. Teshuvah же означает возврат к той частице Бога, которая была скрыта. Когда ты каешься, тебе обычно грустно, ведь к раскаянию тебя привела совесть. Но teshuvah, это чудесное возобновление связи с Богом, приносит тебе счастье, – сказал отец. – Ты становишься счастливее, чем прежде, ибо грехи твои отделяли тебя от Бога… А на расстоянии любовь всегда сильнее, не так ли?
Он встал и подошел к полке, на которой стояла моя детская фотография.
– Я знаю, что Шэй не иудей, но, возможно, именно в этом кроется его желание умереть и отдать свое сердце. Teshuvah всегда подразумевает прикосновение к божественному, к тому, что превосходит границы нашего тела. – Он взглянул на меня. – Вот, к слову, и ответ на твой вопрос о фотографии. Ты изменилась внешне, но не внутренне. Твое ядро осталось в неприкосновенности. И эта часть тебя была и в шестимесячном ребенке… И не только. Она такая же, как во мне, твоей матери, Шэе Борне и всех прочих людях. Эта часть соединяет нас с Богом, и на этом уровне мы все одинаковы.
Я покачала головой.
– Спасибо, конечно, но лучше мне не стало. Папа, я хочу его спасти – а он этого не хочет.
– Возмещение ущерба – это первый шаг к teshuvah, – сказал отец. – Судя по всему, Шэй воспринял это слишком буквально: отняв жизнь, он теперь словно бы должен этой матери одного ребенка.
– Тождества не получается, – возразила я. – Тогда он должен бы воскресить Элизабет Нилон.
Отец кивнул.
– Раввины спорят об этом со времен Холокоста: вправе ли семья погибшего прощать убийцу? Прощения нужно просить у жертв, а они уже обратились в прах.
Я потерла виски.
– Очень все сложно…
– Тогда задай вопрос самой себе.
– Да я даже ответить не могу, не то что задать вопрос.
– Тогда, – сказал отец, – стоит спросить у Шэя.
Я изумленно заморгала. Проще простого. Я не видела своего клиента после той первой встречи в тюрьме – все переговоры о реституционном правосудии проходили по телефону. Возможно, мне просто нужно узнать, отчего Шэй Борн настолько уверен в своей правоте, и тогда я тоже смогу принять верное решение.
Я обняла отца.
– Спасибо, папа.
– Я ничего не делал.
– Но все же собеседник из тебя гораздо лучший, чем из Оливера.
– Только ему не говори, – попросил он. – А то этот кролик будет царапать меня с удвоенной силой.
Я направилась к выходу.
– Я тебе позже перезвоню. Кстати, мама опять на меня злится.
В переговорную, залитую резким флуоресцентным светом, ввели Шэя Борна. Освободившись от наручников, он сел напротив меня, и я наконец смогла рассмотреть его руки. Они оказались меньше моих.
– Как дела? – спросил он.
– Нормально. А у вас?
– Нет, я имел в виду, как мой иск? Насчет сердца.
– Ну, сейчас мы ждем вашей встречи с Джун Нилон. – Я замялась. – Шэй, мне нужно задать вам один вопрос. Как вашему адвокату. – Я подождала, пока наши взгляды пересекутся. – Вы действительно уверены, что искупить свою вину сможете исключительно смертью?
– Я просто хочу отдать свое сердце…
– Это я поняла. Но для этого вас сначала казнят, и вы дали свое согласие на казнь.
Он слабо улыбнулся.
– А я думал, мой голос ничего не решает.
– Мне кажется, вы знаете, о чем я говорю. Ваше дело поможет представить смертную казнь в новом свете, но вы сами станете жертвенным агнцем.
Он резко вскинул голову.
– За кого вы меня принимаете?
Я не вполне поняла, что он хочет услышать.
– Вы тоже верите в это? В то, во что верит Люсиус и все остальные? Будто бы я творю чудеса?
– Я верю только в то, что видела своими глазами, – твердо заявила я.
– Большинство людей верит в то, что им говорят.
И он был прав. Наверное, поэтому-то я и сорвалась в кабинете отца: даже будучи убежденной атеисткой, я порой боялась, что Бог не защитит нас. Поэтому-то, наверное, даже в такой просвещенной стране, как США, людей приговаривали к смерти: страшно было подумать, какая справедливость – или, чего уж там, несправедливость – восторжествует, если мы откажемся от этой практики. Факты даровали нам утешение – главное было не спрашивать, откуда берутся эти факты.
Пыталась ли я понять, кем стал Шэй Борн лично для меня? Возможно. Я, конечно же, не верила, что он сын Божий, но раз уж это привлекало к нему внимание СМИ, я одобряла такую линию поведения.
– Шэй, если Джун простит вас во время завтрашней встречи, вам, возможно, не придется отдавать свое сердце. Возможно, вам станет лучше, когда вы примиритесь, и тогда мы попросим ее поговорить с губернатором от вашего лица. Не исключено, что меру пресечения изменят на пожизненное заключение…
– Если вы это сделаете, – прервал меня Шэй, – я покончу с собой.
У меня отвисла челюсть.
– Но почему?
– Потому что я больше не могу здесь находиться.
Сначала я подумала, что он имеет в виду тюрьму, но заметив, как цепко он обхватил себя руками, поняла: ему надоело заточение в собственном теле. Тогда я вспомнила отцовские слова, вспомнила о teshuvah. Помогу ли я Шэю, позволив умереть так, как ему хочется?
– Давайте не будем опережать события, – уступила я. – Если вы сможете объяснить Джун Нилон, зачем вам это нужно, я, возможно, смогу объяснить это в суде.
Но Шэй внезапно погрузился в раздумья – не знаю уж, куда они его уводили.
– Увидимся завтра, Шэй, – сказала я и протянула руку, чтобы коснуться его плеча. Я просто хотела дать понять, что ухожу… И в тот же момент я очутилась на полу, а надо мной возвышался Шэй, кажется, не менее огорошенный случившимся, чем я сама.
В комнату ворвался надзиратель. Шэй рухнул ничком, и в поясницу ему уперлось колено.
– Вы в порядке? – спросил офицер, застегивая наручники у Шэя на запястьях.
– Да-да, я просто… поскользнулась, – соврала я. Я чувствовала, как на левой скуле проступает рубец, который, разумеется, не мог не заметить и надзиратель. В горле застрял комок страха. – Можно нам побеседовать еще хоть пару минут?
Я не попросила снять наручники с Шэя: не хватило смелости. Покачиваясь, я поднялась и дождалась, пока мы останемся наедине.
