— Как знаешь, — устало махнула рукой мама. — Но про университет все-таки подумай. Может, хоть аспирантуру бы закончила.
А уже на пороге вдруг обернулась и негромко спросила:
— А мальчик-то этот что? Тоже тебя любит?
Из Лары словно выпустили разом весь воздух.
— Я не знаю, мам, — казалось, что она не слова произносит, а куски острого стекла из себя выплевывает. — Он не говорил.
Мама сочувственно и очень по-женски вздохнула и закрыла дверь.
* * *
В конце апреля позвонили из деканата.
— Лариса Дмитриевна, это секретарь. Тут вас спрашивают.
— Маш, я больше не работаю на факультете. Помнишь, я заходила — подписывала заявление в отдел кадров.
— Но тут парень спрашивает вас. Говорит, что он из Чехии, ну где вы работали.
Сердце пропустило удар и замерло.
— Какой-то Антонин.
Лара снова задышала. Тонда. Ничего себе! И как только её нашел? В гости к бабушке приехал? А почему во время учебного года, а не на каникулах? Ладно, она сама его спросит.
— Маш, скажи, чтобы подождал. Чаю ему предложи пока, а я через полчасика подъеду.
Лара натянула джинсы и толстовку — она больше не преподаватель, так что можно не мучиться с деловым стилем — всунула ноги в кроссовки и быстро глянула на себя в зеркало. Ну, объективно говоря, страшненькая. Бледная, под глазами синяки, да и сам взгляд потухший. Она на секунду задумалась, не стоит ли накраситься, но потом махнула рукой. Глаза от макияжа все равно веселее глядеть не станут, так что пусть будет как есть.
Такси подъехало быстро, и уже через двадцать минут Лара подходила к родному факультету. Как раз была перемена, и в коридорах кипела бурная жизнь: студенты галдели, смеялись, слушали музыку. Шум стоял невообразимый! Кто-то узнал Лару и удивленно с ней поздоровался. Она рассеянно кивнула, а сама буравила взглядом дверь деканата, которая с каждым шагом становилась все ближе и ближе. Ладони вдруг стали влажными, и Лара брезгливо вытерла их об джинсы. Чего она так боится?
Встречи с парнем, которого искренне любит как друга? Нет, конечно, иначе бы не приехала сюда. Её скорее пугало, что через Тонду придется снова соприкоснуться с той жизнью, которую пришлось отрывать от себя с мясом и кровью, а она только-только стала приходить в себя. Спать начала по ночам, а не ворочаться до утра, мучаясь от тяжелых безрадостных мыслей. Впрочем, сон тоже не приносил отдыха, потому что во снах к Ларе приходил Мир и делал с ней такое, после чего просыпаться не хотелось вообще, а реальная жизнь казалась серой и бессмысленной.
Интересно, удержится ли она от того, чтобы спросить у Тонды про Мира. Надо постараться, потому что каким бы ни был ответ, он её не порадует. Если она услышит, что Миреку так же плохо, как и ей, то умрет от дичайшего чувства вины. Пока ей кажется, что она только себе жизнь поломала, с этим еще можно как-то смириться, а если узнает, что еще и ему, тогда совсем труба. Впрочем, если Тонда скажет, что Миру хорошо и он нашел себе новую девушку, то тогда вообще непонятно, как и зачем жить дальше.
Лара нажала на ручку двери и потянула её на себя. Растянувшиеся было в улыбке губы застыли на лице странной гримасой, да и вся она моментально окаменела, потому что эти плечи и эти руки она бы узнала из миллиона. И эти взъерошенные волосы, и вот эти белые скейтерские кеды с черной полосой.
Парень, стоявший спиной к двери и весело болтающий с Машей, тоже замер.
Широкая спина дрогнула, и он обернулся. На Лару уставились такие знакомые и такие любимые зеленые глаза. Полные холодного бешенства.
Мирек столько раз представлял себе эту встречу. Пока покупал билет на самолет (и потом еще на один самолет! Ничего себе у них страна огромная!). Пока летел, пока чуть не заблудился в незнакомом городе, пока использовал все свое обаяние, чтобы убедить девочку-секретаршу позвонить Ларе. Пока ждал и дергался от каждого скрипа двери, от каждого шага за спиной. И вот это наконец случилось. Лара стоит перед ним.
И первый, самый животный порыв — это схватить её за плечи и трясти. До синяков. Чтобы ей хоть ненадолго стало так же больно, как и ему. И, наверное, если бы Лара выглядела, как в Праге (а именно такой она рисовалась в его мыслях) — счастливой, расслабленной, улыбающейся — он бы так и сделал. Ненавидел бы себя потом, но точно вцепился бы в неё сейчас, как бешеный дикий зверь, и вытряс всю душу. Как она могла взять и уехать?! Просто блядь взять и уехать?! Ни сказав ему ни слова! Оставила только это письмо гребаное. Он сначала от души врезал Тонде за то, что тот ему не позвонил и не задержал Лару, и только потом прочел. И снова очень захотел кому-нибудь дать в морду. Потому что всё это было за гранью его понимания!
Миреку казалось, что в нем плещется настолько сильная и жгучая ненависть, что её ничем не вытравишь. От этой дикой черной злобы он уже не мог спать, дышать и жить, поэтому и приехал. Посмотреть ей в лицо и все высказать. И, может, узнать — почему так поступила. Почему сбежала, даже не попытавшись поговорить.
Но он смотрит сейчас в эти испуганные измученные глаза и понимает, что ненависть испаряется, как капли воды на раскаленной поверхности. Он хочет злиться, но не может. Потому что видит перед собой тень той Лары, которую знал: поникшие плечи, исхудавшее побледневшее лицо, синяки под глазами. Не похоже, что ей хорошо, какая бы на то ни была причина.
Поэтому Мирек просто молчит и смотрит на Лару.
А Лара молчит и смотрит на Мирека.
Секретарша Маша чувствует неладное и переводит вопросительный взгляд на Лару. — Лариса Дмитриевна, вы же его знаете, да?
— Знаю, — она с трудом выталкивает слова изо рта. — Спасибо, что позвонила, Маш. Но…
— Но мы пойдем поговорим, — перебивает её Мир и дружелюбно улыбается секретарше, хотя глаза его при этом остаются холодными. Он бесцеремонно хватает Лару за плечо, выволакивает в опустевший коридор, усаживает на подоконник, а сам встает так, чтобы она не могла сбежать.
— Почему сказал, что ты Тонда? — её голос звучит глухо, а взгляд устремлен в пол.
На него она не смотрит.
— Kdybys věděla, že to jsem já, přišla bys?
[56]
— Já ti nerozumím, — огрызается она и все-таки поднимает глаза, — mluv rusky
[57].
— Ale přece rozumíš
[58], - хмыкает Мирек, и Лара не находится, что ответить. Она и правда понимает. Весь последний месяц у нее фоном вместе музыки звучит в наушнике чешское радио. Потому что там говорят так же, как Мир. С этими протяжными гласными, грохочущим «р» и странным «л». Но сейчас она не готова вести разговор на чешском. Честно говоря, она и на русском-то не очень готова.
