Я задаю вопрос: во что превращается наша поездка?
— Ни во что она не превращается, — говорит Устрица, пропуская прядь волос Моны сквозь монетку с дырочкой. — Чем она была, тем она и осталась. Захват власти над миром.
Он говорит:
— Ты, папочка, хочешь, чтобы все осталось таким, как есть, но чтобы главным был ты.
Он говорит, что Элен тоже хочет, чтобы все осталось таким, как есть, но чтобы главной была она. Каждое поколение хочет быть последним. Каждое поколение ненавидит новое направление в музыке, которую не понимает. Нас бесит и злит, когда наша культура сдает позиции, уступая место чему-то другому. Нас бесит и злит, когда наша любимая музыка играет в лифтах. Когда баллада нашей революции превращается в музыкальную заставку для телерекламы. Когда мы вдруг понимаем, что наш стиль одежды и наши прически уже стали ретро.
— Лично я, — говорит Устрица, — за то, чтобы все вообще уничтожить — и людей, и книги — и начать все заново. И чтобы главных не было.
А он и Мона будут новыми Адамом и Евой?
— Нет, — говорит он, убирая волосы Моны с ее лица. — Нас тоже уничтожат.
Я интересуюсь, неужели он так ненавидит людей, что даже готов убить женщину, которую любит. Я говорю, почему бы ему просто не покончить самоубийством.
— Нет, — говорит Устрица, — я всех люблю. Растения, животных, людей. Я просто не верю в великую ложь, что мы все можем плодиться и размножаться, не уничтожая при этом себя.
Я говорю, что он предатель своего племени.
— Я, бля, самый что ни на есть патриот, — говорит Устрица, глядя в окно. — Баюльная песня — это благословение. Зачем, ты думаешь, ее вообще придумали? Она спасет миллионы людей от медленной и мучительной смерти — от болезней и голода, от солнечной радиации и войны, от всего, к чему мы сами себя толкаем.
То есть он готов убить себя и Мону? А как насчет его родителей? Он их тоже убьет? А как насчет маленьких детей, которые только еще начинают жить? А как насчет всех хороших и добрых людей, которые выступают за экологию и не мусорят на улицах? Как насчет вегетарианцев? В чем они виноваты?
— Речь не о том, кто виноват, а кто нет, — говорит он. — Динозавры не были ни хорошими, ни плохими с точки зрения морали, однако же они вымерли.
Рассуждения в точности как у Адольфа Гитлера. Как у Иосифа Сталина. Как у серийного убийцы. Как у массового убийцы.
Устрица говорит, вплетая в волосы Моны витражное окошко:
— И я хочу сделаться тем, от чего вымерли динозавры.
Я говорю, динозавры вымерли из-за природного катаклизма.
Я говорю, что не хочу ехать в одной машине с человеком, который мечтает сделаться массовым убийцей.
И Устрица говорит:
— А как насчет доктора Сары? Мамуль? Помоги мне подсчитать. Скольких еще человек он уже убил, наш папуля?
И Элен говорит:
— Я зашиваю рот рыбе.
Я слышу, как Устрица щелкает зажигалкой, оборачиваюсь к нему и спрашиваю: ему обязательно курить прямо сейчас? Я пытаюсь поесть.
Но Устрица держит над зажигалкой Моннну книгу “Прикладное искусство американских индейцев”. Держит ее корешком вверх и быстро перелистывает страницы над крошечным язычком пламени. Потом чуть-чуть приоткрывает окно, выставляет книгу наружу, чтобы огонь разгорелся на ветру, и бросает ее на дорогу.
Костер кровельный любит огонь.
Устрица говорит:
— Многое зло — от книг. Шелковице надо изобрести свои собственный путь духовного просвещения.
У Элен звонит мобильный. У Устрицы звонит мобильный.
Мона вздыхает и шевелится во сне. Глаза у нее закрыты, Устрица гладил ее по волосам, у него звонит телефон, но он на звонок не отвечает, Мона зарывается лицом Устрице в колени и говорит:
— Может быть, в гримуаре есть заклинание, чтобы остановить перенаселенность.
Элен открывает свой ежедневник и записывает имя под сегодняшней датой. Она говорит в трубку:
— Не надо никаких священников, изгоняющих бесов. Мы можем выставить дом на продажу уже сегодня.
Мона говорит:
— Что нам нужно, так это какое-нибудь универсальное заклинание “всемирной кастрации”.
Я интересуюсь: здесь никого не волнует, что после смерти он попадет прямо в ад?
Устрица достает телефон из своего бисерного мешочка.
Телефон все звонит и звонит.
Элен прижимает свой телефон к груди и говорит:
— Я даже не сомневаюсь, что правительство уже ищет пути, как остановить перенаселенность, — какую-нибудь вирусную заразу, что-нибудь в этом роде.
А Устрица говорит:
— Чтобы спасти мир, Иисус страдал на кресте почти сорок часов. — Его телефон так и звонит. — Ради такого дела я готов страдать вечность в аду.
Его телефон все звонит и звонит.
Элен говорит в трубку:
— Правда? У вас в спальне пахнет серой?
— Вот и думай, кто лучший спаситель, — говорит Устрица и наконец отвечает на звонок. Он говорит в трубку: — “Мымра, Муфта и Макака”, юридические услуги.
Глава двадцать седьмая
Представьте себе, что пожар в Чикаго в 1871 году бушевал где-то полгода, прежде чем кто-то это заметил. Представьте, что наводнение в Джонстауне 1998 года или землетрясение в Сан-Франциско в 1906 году длились полгода, или даже год, или вообще два года, прежде чем кто-нибудь обратил внимание на происходящее.
Строительство из дерева, строительство на линиях разлома земной коры, строительство на затопляемых равнинах — у каждой эпохи свои собственные “природные” катаклизмы.
Представьте себе наводнение темной зелени в центре любого большого города, офисные и жилые здания погружаются в эту самую зелень, дюйм за дюймом.
Здесь и сейчас. Я пишу эти строки в Сиэтле. С опозданием на день, на неделю, на год. Задним числом. Мы с Сержантом по-прежнему охотимся на ведьм.
Hedera helixseattle, так ботаники называют этот новый вид европейского плюща. Одна неделя — и зеленые насаждения вокруг Олимпийского стадиона вроде бы чуть разрослись. Плющ слегка потеснил анютины глазки. Побеги плюща прикрепились к кирпичной стене и поползли вверх. Никто этого не заметил. В последнее время в городе шли дожди.
Никто ничего не замечал, пока в один прекрасный день не оказалось, что двери в подъездах жилого комплекса “Парк-Сеньор” не открываются, потому что они заросли плющом. В тот же день южная стена театра Фри-мочт — кирпичи и бетон толщиной в три фута — едва не обрушилась на толпу продавцов и покупателей на уличной распродаже. В тот же день просела подземная часть автовокзала.
