Он не спрашивал, что я так дотошно изучаю на мобильном телефоне. Он даже психиатра не вызвал, когда из моей спальни полетели маты и проклятия.
Идеальный охранник. Понятливый. Вот бы я еще умел так ясно понимать, что видел в предложениях перед собой на экране. И какого черта молодая, красивая женщина дошла до такого странного и отчаянного решения – ЭКО?
* * *
Начинать утро не в офисе, а в больнице было непривычно. Кофе из местного автомата напоминал помои. Раздобытый Бадоевым бургер не лез в горло. А от побитых, чихающих и сопливых толп волна раздражения накрыла меня с головой.
Существовало только одно средство, способное вернуть аппетит и покой. Маленькое, доверчивое и теплое. Заслужившее хорошую порку за свой героизм. И слишком домашнее, чтобы мучить себя жестким больничным матрасом и близким знакомством с местным контингентом.
Можно ли пройти к Аглае, я ни у кого не спрашивал. Ее доктор хмуро покосился в мою сторону, но смолчал. Важная медсестра на посту поджала губы, но пропустила в отделение.
Боевой настрой уменьшился только у двери в палату. Шедший следом Бадоев чуть не смял меня своей огромной тушей, когда я резко остановился у порога. Но уже за порогом и настрой, и раздражение исчезли совсем.
Аглая ждала. Умытая, расчесанная, она сидела на самом краю кровати и нервно теребила в руках ремешок сумочки. Меньше всего моя мышка напоминала того, кто отдохнул и выспался. Скорее, это был тот самый клубок оголенных нервов, который вчера обмяк в моих объятиях.
Она даже взгляд на меня подняла не сразу. Вначале вся напряглась. Закусила губу. И лишь потом, словно стыдясь саму себя, повернулась лицом к двери.
– Привет, – голос звучал глухо, будто между нами стена.
– И тебе, маленькая, привет.
Оставив Бадоева сторожить нас снаружи, я захлопнул дверь.
– Прости, что пришлось поволноваться. – Мышка с такой силой сжала ремешок, словно хотела порвать.
– Будем считать, око за око. Я тебя – ты меня.
Заставить губы улыбаться оказалось непросто, но я справился.
– И все равно...
Взгляд зеленых глаз спустился на укрытый хлопковой пижамой живот. Совсем маленький, едва заметный на худеньком теле, но уже с малышом. Будущей копией этой женщины и безликого донора, чей номер не смог расшифровать ни Штерн, ни его армия хакеров и агентов.
Это был всего лишь один стыдливый взгляд! Секунда. Но невидимая стена между нами вдруг стала выше и уплотнилась. Сквозь нее я видел, как знакомая мне мышка на глазах превращается в прежнюю холодную Аглаю Калинину. Как распрямляются плечи. Как разглаживается небольшая морщинка между бровей. Как выравнивается дыхание.
Красиво, но наблюдать почему-то было больно.
– Как ты себя чувствуешь? – Наверное, следовало сказать что-то другое, успокоить. Но подобрать с ходу правильные слова оказалось сложно. Все было не то и сухо.
– Доктор признался, что уже сообщил тебе о моем состоянии.
– Да.
Я заставил себя отлепиться от входа и сделать пару шагов к Аглае.
– Тогда ты сам знаешь. Все.
Она больше не мучила свою сумочку. Руки, как у прилежной ученицы, легли на колени. Напряженные пальцы напомнили неестественно прямые ладони манекена.
– И все равно, – подошел к кровати. – Как самочувствие?
Осторожно присел рядом на матрас. Насильно, ломая свои и чужие преграды, притянул упрямую девчонку к боку.
– Не нужно!
Она вздрогнула всем телом. Попыталась отпрянуть.
Дергаться перестала лишь тогда, когда я усадил к себе на колени и, как рукавами смирительной рубашки, крепко обхватил руками.
– Тише. Тише. – Насильно прижал ее голову к груди.
– Но ты ведь все знаешь!
Она последний раз попыталась вырваться. А потом словно резко поменяла полярность – прилипла сама. Вжалась, будто хотела срастись со мной в одно целое. Даже не ожидал от нее такой силы.
– Отвезешь меня домой? – это была просьба уже не Аглаи Калининой, а моей мышки.
– Если доктор разрешит, – я погладил ее по голове. Перебрал между пальцами блестящие локоны. – А не разрешит, украду. Наймем тебе врачей и устроим лазарет на дому.
– Спасибо... На дому – это хорошо.
– Знал, что тебе понравится.
– Да... Но вначале нужно будет заехать к тебе и забрать мой чемодан.
Она произнесла это спокойно, четко, с той же интонацией, какой просила, чтобы забрал домой. Холодом насквозь пробрало от этой ее готовности исчезнуть со всех радаров.
Совершенно непостижимая женщина. Радовала и била наповал одной фразой. Обесценивала так легко, будто жить иначе не умела.
– А если не собирать чемодан? – Я заставил ее посмотреть мне в глаза. – Так сильно хочешь от меня удрать? Уже разонравился?
– Я сама тебе скоро разонравлюсь. Через три-четыре месяца раздуюсь как шарик, и ты больше не захочешь заниматься со мной сексом.
– Но ведь три-четыре месяца – это столько удовольствия! Хочешь нас его лишить?
Не удержавшись, я ущипнул свою глупую мышку за сладкую ягодицу. Слабая замена хорошей порке, но вряд ли доктор одобрил бы более грубые методы.
– Я не представляю, как потом буду собирать чемодан.
Она улыбнулась, но глаза предательски заблестели. Умная в безнесе и такая недогадливая в том, что на самом деле важно.
– А кто знает, что будет через три и тем более через четыре месяца? Тут иногда за день сколько происходит... Можно не пережить.
– Да, иногда случается, – прикрыв рот рукой, Аглая все же рассмеялась.
– Вот! – я щелкнул ее по веснушчатому носу и стер первую слезу. – А ты все о чемодане переживаешь. Туда его. Сюда. Как главного в доме. Идола.
– Теперь только о нем и можно переживать. – Хохот стал громче. Слезы полились рекой.
– Ну, можно еще обо мне. Немного.
Я показал пальцами сантиметр. Вопросительно взглянул на Аглаю и, почти сомкнув указательный и большой, показал снова – совсем чуть-чуть.
Спорить она не стала. Махнула на меня рукой и зарылась лицом в рубашку. Уже без стеснения. Как в свою. Щедро заливая слезами и щекоча дыханием кожу как раз в районе сердца.
Доверчивая такая. Родная.
На душе словно огромные двери распахнулись от этой ее новой капитуляции. Никакой секс не шел в сравнение с такой верой.
Плача и смеясь, на коленях сидела потрясающая женщина. От общего хохота затряслась кровать. За дверью Бадоев раненым медведем басил свое: «У вас там все в порядке?»
А я ни черта не понимал, что нас ждет впереди. Задыхался от кайфа. И точно знал – не хочу больше никого терять.
