Адрес у всех этих разных организаций — один и тот же.
Здесь, где люди преклоняли колени в молитве. И по колено утопали в сперме.
Все крики радости, страха, спасения — они по-прежнему здесь, захваченные внутри этих толстых бетонных стен. Их приглушенное эхо еще звучит здесь, у нас. Здесь, на наших пыльных Небесах.
Все эти истории, такие разные, закончатся нашей историей. После тысячи разных реальностей из спектаклей и фильмов, из религий и стриптизов, это здание станет — уже навсегда — нашим музеем.
Все до единой хрустальные люстры, которые Хваткий Сват называет «персиковыми деревьями». Готическая комната, которую Товарищ Злыдня называет «комнатой Франкенштейна».
Оранжевая резьба в фойе майя. Преподобный Безбожник говорит, что она яркая, как свет прожектора у сцены, что сияет сквозь шелковые лепестки юбки-тюльпана старинного турнюра от Кристиана Лакруа…
В Китайской галерее стены затянуты красным шелком, ни разу не тронутым солнечным светом. Красным, как кровь ресторанного критика, говорит Повар Убийца.
Массивные кресла в готической курительной комнате обтянуты желтой кожей, которая тоже не видела света солнца. С тех пор, как ее сняли с коровы, говорит Недостающее Звено.
Темно-зеленые стены в холле, обставленном в стиле итальянского ренессанса, все в черных разводах. Если как следует присмотреться, эти узоры похожи на малахит.
В египетском зале стены облеплены гипсом и папье-маше в виде резных сфинксов и пирамид. Фараонов, сидящих на троне. Остроносых шакалов. Стены покрыты рядами иероглифов, Листья искусственных пальм из черной бумаги провисают под тяжестью плесени. Над пыльными пальмами — ночное небо, выкрашенное черным, усеяно электрическими созвездиями.
Большая Медведица. Орион. Созвездия — просто истории, которые люди придумали, чтобы осмыслить ночное небо. Эти мутные звезды за тучами паутины.
Кресла обтянуты черным мохером, шершавым, как высохший мох на древесных стволах. Ковры тоже черные, хотя в центре проходов они давно стерлись до серой основы.
Отделка во всех помещениях — золотая. Золоченая краска, яркая, как неоновые трубки. Все, что есть черного в зале, все спинки кресел и кромки ковров — все окантовано ярким золотом.
Если очень-очень захотеть, это будет настоящее золото. Какой будет каждая комната — это зависит лишь от тебя. От того, во что ты веришь.
Мы, в своих сказочных шелках, бархате и запекшейся крови — мы как черные тени, движущиеся в черноте. Тусклый свет создает впечатление, что мистер Уиттиер как будто плывет по воздуху в своем красном бархатном коконе, обвязанном золоченым шнуром. Мистер Уиттиер — больше не персонаж. Он теперь реквизит. Наша марионетка. Созвездие, чтобы придумать о нем истории и сказать, что мы все понимаем.
Прикрывая лицо кружевным платком, Товарищ Злыдня говорит:
— Не понимаю, с чего бы нам плакать. — Она дышит сквозь кружево, сохранившее запах старых духов, чтобы не вдыхать эту вонь. Она говорит: — Моя героиня не будет плакать. — Она говорит: — Я поклянусь своей татуировкой, своей розой на заднице, что старик злобно меня изнасиловал.
И вот тут траурная процессия останавливается. На данный момент. Товарищ Злыдня — жертва из жертв. А мы, все остальные — просто статисты, на вспомогательных ролях.
Миссис Кларк, выступающая во главе шествия, оборачивается и говорит:
— Что он сделал?
И Агент Краснобай говорит, из-за своей камеры:
— И меня тоже. Он меня первого изнасиловал. Святой Без-Кишок говорит:
— Ладно, какого черта… мне он тоже заправил.
Как будто у бедного тощенького Без-Кишок осталось достаточно задницы, чтобы туда заправить.
И миссис Кларк говорит:
— Это совсем не смешно. Совсем.
—Да уж, — говорит ей Хваткий Сват. — Мне тоже было совсем не смешно, когда ты насиловала меня.
Герцог Вандальский трясет хвостом и говорит Хваткому Свату:
— Она тебя изнасиловала? Да ты что! И сколько ты ей заплатил?
И Мать-Природа смеется — брызжа кровью и засохшими струпьями.
Дьявол умер. Да здравствует Дьявол.
Вот — наши похороны Сатаны. Мистер Уиттиер, он истинный дьявол. По сравнению с тем, что он сделал, наши прошлые грехи — это будет вообще ничто. История его преступлений очистит нас всех, отполирует до девственно белого цвета жертв.
Да, мы грешили. Но против нас нагрешили больше.
И все же теперь, когда мистер Уиттиер умер, у нас появилась вакансия, которую никто не спешит занять.
Так что, в фильме мы все будем плакать и простим мистера Уиттиера под щелчки хлыста миссис Кларк.
Дьявол умер. Да здравствует Дьявол.
Нам нужно, чтобы было, кого винить.
По проходу, покрытому черным ковром, по красной Китайской галерее, вниз по синей французской лестнице — мы несем мистера Уиттиера. Через ярко-оранжевое фойе майя, где Мать-Природа убирает со лба белую прядь волос, выбившуюся из парика. Ее медные колокольчики тихонько позвякивают. Парик — нагромождение серых локонов, оставшихся после какой-то оперы. Мокрые от пота локоны падают ей на лицо, и Мать-Природа говорит:
— Еще кому-нибудь жарко?
Герцог Вандальский дышит часто и тяжело, тело мистера Уиттиера давит ему на плечо. Он задыхается и тянет за воротник своего смокинга.
Даже красный бархатный сверток как будто промок от пота. Запах кетонов — запах авиационного клея. Это от голода.
И Преподобный Безбожник говорит:
— Конечно, тебе будет жарко. Парик у тебя надет задом наперед.
И Хваткий Сват говорит:
— Вы слышите?
Внизу, под нами, в подвале темно. Деревянная лестница — узкая. Внизу, в темноте, что-то ревет и грохочет.
Нужно, чтобы все было таинственно.
Нужно, чтобы было опасно.
— Привидение, — говорит Обмороженная Баронесса, ее рот, просто сальная складка, даже не раскрывается, а провисает.
Не привидение, а печка. Работает на полную мощность. Нагнетательный вентилятор вдувает в трубы горячий воздух. Газовая горелка пыхтит вовсю. Печка, которую испортил мистер Уиттиер.
Кто-то ее починил.
Где-то внизу, в темноте, кричит кот. Всего один раз.
Что-то должно случиться. И мы спускаемся вниз по лестнице, с телом мистера Уиттиера.
Мы все истекаем потом. Тратим еще больше энергии в этой новой, невозможной жаре.
Спускаясь вниз, в темноту, следом за телом, Мать-Природа говорит:
