Я не ожидал, что болезнь так долго воздействует на организм исподволь, совершенно незаметно, что у нее есть загадочный инкубационный период, о котором ученые только начинают догадываться. Мои представления о болезни, лишившей дедушку закатных лет жизни, и так уже преобразились до неузнаваемости, а визит в лабораторию Зеттерберга изменил картину еще сильнее.
Проходя по коридору, мы миновали огромное живописное полотно. На нем в ярких сине-оранжевых тонах было изображено, как из мозга в пробирку течет жидкость. Когда мы очутились в лаборатории, мне стало понятно, что подхлестнуло воображение художника. В зале стоял гул механики и электроники, по стенам стояли непонятные устройства размером с торговые автоматы, а по огромной сети из прозрачных трубочек текли разноцветные потоки жидкостей.
– Вот тут у нас два робота. – Зеттерберг показал на две механические руки, которые впрыскивали жидкость в крошечные пластиковые лунки. Я помню, как во время исследований проделывал это вручную, – мягко говоря, утомительно. Рядом стояла лаборантка и надзирала над деятельностью роботов. Она сказала мне, что роботы обрабатывают 200 образцов спинномозговой жидкости в неделю, и в половине проба на болезнь Альцгеймера (то есть на будущую болезнь Альцгеймера) оказывается положительной. Так что пока делать анализы людям не имеет особого смысла. Пока нет ни лечения, ни доказанных контрмер, связанных с образом жизни, незачем говорить людям, что у них высока вероятность когда-нибудь потом заболеть этой страшной болезнью. Но Зеттерберг считает, что в будущем все изменится.
– Вот почему я всерьез убежден, что мы готовы к появлению методов лечения, – заметил он. – В будущем, когда у нас появится действенная терапия, люди за 40–50 захотят знать свой прогноз. Пойдут к врачу и скажут: «У моего папы была болезнь Альцгеймера, я не хочу закончить свои дни так же. Пожалуйста, скажите, есть ли у меня биомаркеры, и если анализ будет положительный, назначьте лечение». Честное слово, мне кажется, что это реалистичная картина будущего.
Затем Зеттерберг познакомил меня с Джамилей – юной лаборанткой, в обязанности которой входит упорядочивание данных, полученных роботами. Каждое утро она прочесывает сотни результатов анализов, полученных от анонимных больных со всего мира.
– Вот кто-то из Сиднея, – показывает она на монитор компьютера. – А вот из Праги, из Копенгагена, из Висконсина… Не нравится мне этот список. От него впору запаниковать.
Джамилю пугает не сама болезнь, а стремительно растущее число случаев. Она сказала, что анализ на биомаркеры для одного человека занимает семнадцать минут. Его проводят только при подозрении на болезнь Альцгеймера по одной простой причине – обследовать всех было бы неэтично (пока не найдено лечение), да и затруднительно. Я задумался, хотел бы я сам сделать этот анализ, ведь болезнь Альцгеймера была у меня в семье.
Мы с Зеттербергом оставили Джамилю наедине с ее скорбным списком и продолжили экскурсию. Хенрик показал мне, как роботы анализируют спинномозговую жидкость по фемтолитру (это одна квадриллионная часть литра, а квадриллион – это миллион миллиардов). Показал устройства размером с небольшой автомобиль, которые ищут биомаркеры, своего рода послание в бутылке, которое отправляет нам мозг. Хенрик говорил быстро, щедро пересыпая речь прелестными диковинными словечками вроде «секретомика» и «электрохемилюминесценция».
Я был просто поражен, что люди способны создавать подобные машины. Затейливые наслоения технических устройств и живой ткани были, в сущности, кибернетическими организмами с хрустальными шарами вместо сердца. Затем Зеттерберг показал мне главную часть лаборатории – отдел, где выявляют биомаркеры. Это была батарея из высоких черных ящиков, на которых перемигивались голубые и зеленые неоновые лампочки. Больше похоже на центр обработки данных в АНБ, чем на нейрофизиологическую лабораторию. Здесь машины Зеттерберга копали еще глубже – искали молекулярные маркеры, помимо бета-амилоида и тау-белка, не в спинномозговой жидкости, а в других средах. Зеттерберг объяснил, что для того, чтобы взять спинномозговую жидкость на анализ, нужна болезненная пункция, а хотелось бы, чтобы процедура была менее инвазивной. Самый очевидный вариант – кровь: ее легко взять на анализ, и можно будет следить за состоянием больных в течение нескольких лет. Зеттерберг уже показал, насколько это перспективно, в ходе исследования сотрясений мозга у хоккеистов. А теперь другие ученые распространяют эту идею на болезнь Альцгеймера.
В марте 2014 года группа ученых из Джорджтаунского университета в Вашингтоне под руководством невролога Ховарда Федероффа показала, что о том, суждено ли человеку заболеть болезнью Альцгеймера, говорит соотношение уровней десяти различных жиров в крови3. Изменения наблюдались за три года до появления симптомов и тоже давали прогноз с точностью 90 %. В ноябре того же года Димитриос Капоянис, исследователь из Национальных институтов здоровья, заявил, что дефекты в белке инсулина крови под названием IRS-1 способны предсказывать болезнь Альцгеймера за десять лет до проявления симптомов4.
Но есть здесь и подводные камни. Исследования проводились на небольших выборках, обычно в несколько сотен человек. Кроме того, выискивать биомаркеры, растворенные в четырех литрах крови, труднее, чем в 150 миллилитрах спинномозговой жидкости. К тому же чужеродные субстанции в крови быстро уничтожаются, и сигналы постоянно пропадают.
В конце 2013 года Скотт Тернер, другой невролог из Джорджтаунского университета, предположил еще более неожиданный подход. В докладе на научной конференции он объявил, что болезнь Альцгеймера, вероятно, можно обнаружить в глазах. Тернер изучал альцгеймеровских мышей и выяснил, что их сетчатка, светочувствительный слой нейронов в задней части глаза, чуть ли не на 49 % тоньше, чем у здоровых животных5. Это поразительное открытие стало поводом для громких заголовков, которые стали бы еще громче, если бы результат повторился у людей. Как заметил тогда один наблюдатель: «Было бы прекрасно, если бы мы могли просто посмотреть человеку в глаза и увидеть, есть ли у него болезнь Альцгеймера, но, к несчастью, заметить болезнь гораздо сложнее»6.
Но все же начало положено – и необходимость в этом назрела уже давно. Ведь биомаркеры – это не только ранняя диагностика, они способны произвести переворот в разработке лекарств. Болезнь Альцгеймера развивается постепенно, поэтому лекарства от нее должны действовать медленно и на протяжении долгого времени, но тогда было бы трудно оценить их подлинную эффективность. А биомаркеры, отражающие мелкие биохимические изменения, показали бы, насколько действенно лекарство в процессе. Мы еще не знаем, к каким результатам приведут исследования биомаркеров, но после экскурсии по лаборатории Зеттерберга мне стало очевидно одно: сегодня это едва ли не самое интересное направление исследований болезни Альцгеймера.
Напоследок, перед отъездом из Гетеборга, Зеттерберг показал мне еще кое-что. Для него это было сокровенное воспоминание из детских лет. Мы взяли такси и поехали из больницы на окраину. Был вечер, череда фонарей терялась в густом зимнем тумане. Мы направлялись в государственный дом престарелых в пригороде под названием Фрёлунда, где шведские врачи экспериментируют с новыми методами ухода за подопечными, страдающими болезнью Альцгеймера. Я намеренно избегаю слов «больные» или «пациенты» – это просто обитатели дома престарелых.
