Открывая следующую коробку, спросила:
— Как ты считаешь, она хорошенькая?
А малыш был таким глупым, что переспросил:
— Кто?
— Сам знаешь, кто, — ответила мамуля. — Она ещё и молоденькая. Только что видела, как вы двое смотрели шмотки. Ты держал её за руку, так что не ври.
А малыш был таким глупым, что даже не знал, что можно взять и убежать. Он даже не пытался поразмыслить о вполне конкретных пунктах её условного заключения, или об ордере на арест, или за что последние три месяца она провела за решёткой.
И, подсовывая пузырьки для блондинок в коробки для рыжих, а пузырьки для брюнеток в коробки для блондинок, мамуля спросила:
— Так она тебе нравится?
— Ты про миссис Дженкинс? — переспросил наш мальчик.
Даже не стараясь хорошо позакрывать коробки, мамуля ставила их обратно на полку немного неаккуратно, чуть торопливо, и повторила:
— Она тебе нравится?
И, как будто оно было к месту, наш малолетний слизняк ответил:
— Она же просто приёмная мама.
И, не глядя на малыша, продолжая разглядывать улыбающуюся женщину на коробке в своих руках, мамуля сказала:
— Я спросила — нравится ли она тебе.
Мимо них по проходу протарахтела магазинная тележка, и белокурая леди потянулась, взяв с полки коробок с изображением блондинки, но с пузырьком какой-то другой краски внутри. Эта леди положила коробку в тележку и удалилась.
— Она считает себя блондинкой, — заметила мамуля. — Нам нужно всего лишь чуток перепутать людям их шаблонные представления о собственной личности.
Мамуля называла такое — «Терроризм сферы красоты».
Маленький мальчик смотрел леди вслед, пока она не удалилась слишком далеко, и помочь уже было нельзя.
— У тебя уже есть я, — сказала мамуля. — Так как ты там называешь эту приёмную?
«Миссис Дженкинс».
— И нравится она тебе?
А маленький мальчик прикинулся что раздумывает, и сказал:
— Нет?
— Ты её любишь?
— Нет.
— Ты её ненавидишь?
И этот бесхребетный малолетний червяк сказал:
— Да?
А мамуля ответила:
— Ты всё уяснил правильно, — она наклонилась, чтобы заглянуть ему в глаза, и спросила:
— И как же ты ненавидишь миссис Дженкинс?
И малолетняя соска сказал:
— Очень и очень?
— И очень и очень и очень, — ответила мамуля. Протянула ему руку и сказала:
— Нам надо поторопиться. Нужно ещё поймать поезд.
А потом, проводя его через проходы, буксируя его за безвольную ручонку навстречу дневному свету за стеклянными дверьми, мамуля говорила:
— Ты мой. Мой. Отныне и навсегда, и не смей забывать об этом.
И, протаскивая его сквозь двери, она сказала:
— Да, просто на тот случай, если полиция или кто-то ещё потом начнёт тебя расспрашивать, я расскажу тебе про все мерзкие, грязные вещи, которые эта так называемая приёмная мать делала с тобой всякий раз, когда заполучала тебя наедине.
Глава 10
Там, где сейчас живу, в мамином старом доме, я сортирую мамины бумаги: табеля из колледжа, её дела, заявления, объяснительные. Судебные протоколы. Её дневник, всё ещё под замком. Всю её жизнь.
В следующую неделю я мистер Беннинг, который защищал её по скромному обвинению в похищении ребёнка после инцидента со школьным автобусом. Спустя ещё неделю, я государственный защитник Томас Уэлтон, который провёл ей сделку по признанию вины и скинул срок до шести месяцев после того, как её обвинили в издевательстве над животными зоопарка. Следом за ним, я поверенный «Американских гражданских свобод», который ходил с ней на разборки по поводу обвинение в злоумышленном нанесении ущерба, корнями уходящее в возмутительное поведение на балете.
Это противоположно понятию «дежа вю». Такое называется «жемэ вю». Когда раз за разом встречаешь всё тех же людей или посещаешь всё те же места, но каждый раз всегда первый. Каждый встречный всегда чужой. Ничего знакомого вокруг.
— Как поживает Виктор? — спрашивает меня мама в следующий визит.
Кто бы я там ни был. Каким бы государственным защитником не оказался ныне.
«Какой ещё Виктор?», — хочется спросить.
— Вам неохота будет слушать, — говорю. Это разобьёт вам сердце. Спрашиваю. — Каким был Виктор, когда был маленьким? Чего он хотел от мира? Была ли какая-то крупная цель, о которой он мечтал?
На данный момент моя жизнь представляется мне так, словно я играю в мыльной опере, которую смотрят герои мыльной оперы, которую тоже смотрят герои мыльной оперы, которую где-то вдалеке смотрят настоящие люди. Каждый раз, когда прихожу в гости, осматриваю коридоры на предмет нового случая переговорить с нашей доктором, с её маленьким чёрным мозгом, скрученным из волос, её ушами и очками.
С доктором Пэйж Маршалл, с её планшеткой и личными мнениями. С её пугающими мечтами помочь моей мамочке прожить ещё десять или двадцать лет.
С доктором Пэйж Маршалл, с новой потенциальной дозой сексуального анестетика.
См. также: Нико.
См. также: Таня.
См. также: Лиза.
Всё больше и больше кажется, будто я плоховато изображаю сам себя.
В моей жизни не больше смысла, чем в дзеновской коане.
Поёт домашний крапивник, но настоящая ли это птица, или сейчас четыре часа — уже не уверен.
— У меня нынче совсем склероз, — жалуется мама. Трёт себе виски большим и указательным пальцем и продолжает. — Боюсь, придётся рассказать Виктору правду о нём.
Взгромоздившись на кучу подушек, говорит:
— Пока ещё не поздно — думаю, у Виктора есть право узнать, кто он на самом деле.
— Так возьмите расскажите ему, — советую. Я принёс поесть, миску шоколадного пудинга, и пытаюсь протащить хоть ложку ей в рот.
— Могу сходить позвонить, — говорю. — И Виктор через пару минут будет здесь.
Пудинг светлее оттенком, чем холодная тёмно-коричневая морщинистая кожа, и резко пахнет.
— Ой, да не могу я, — отзывается она. — Это такая серьёзная вина, что я в глаза ему посмотреть не могу. Даже не знаю, как он отреагирует.
Говорит:
— Может, лучше даже если Виктор никогда этого не выяснит.
— Так расскажите мне, — советую. — Скиньте всё с плеч, — обещаю не пересказывать это Виктору, только с её разрешения.
Она прищуривается в мою сторону, вся старая кожа туго собирается у её глаз. Морщины у её рта вымазаны шоколадным пудингом, и она спрашивает:
