– Ну не знаю, Кать, странная ты какая-то.
Горчинский подключился к камерам на кассе, когда Коржикова вернулась на рабочее место.
У кассы стояли мужчина и женщина – муж с женой, как понял Горчинский. Коржикова продала им два проездных «Тройка». Горчинский включил слежение за этой парочкой.
В метро они ехали долго до конечной станции желтой ветки – «Новокосино». Почти всю дорогу она спала у него на плече. Минут двадцать шли пешком от станции до дома, держась за руки. Там их встретили сын лет двенадцати и дочь лет шести. Отец потрепал сына по волосам. Мать поцеловала дочь. Оба выглядели изможденными, хотя Горчинский видел их у кассы в приподнятом и бодром настроении. Когда закрылась входная дверь, Горчинский отключился от камеры в подъезде и подключился к веб-камере компьютера, стоявшего в спальне. Они молча легли, не раздеваясь, на кровать и вроде бы тут же уснули. Горчинский приблизил изображение. Кожа их лиц была похожа на старую пожелтевшую бумагу. Сухие губы потеряли цвет. Горчинскому казалось, что он видит, как из них медленно источается жизнь. Он не мог отвести глаз, и через полчаса оба они были мертвы. Дети не выходили из своей комнаты. Горчинский активировал камеру с ноутбука в детской. Видно было только часть комнаты. В кадр попали ступни девочки, лежавшей на полу, мальчик отсутствовал. Горчинский выкрутил громкость с микрофона одного из телефонов на максимум и надел наушники. В комнате было тихо, так тихо, как не может быть, если в ней есть человек. «Путешествие окончено», – подумал Горчинский.
Он вернулся к камерам в метро. Коржиковой на месте не было. Горчинский немного побродил с камеры на камеру, так нигде ее не найдя. Нашлась Катя Коржикова неподалеку от входа в метро сидящей на скамейке в компании рыжей.
– Сегодня был удачный день. Люблю, когда дорога заканчивается не только у тех, кто купил проездной, но и у тех, кто рядом с ними, – поймал Горчинский с микрофона телефона рыжей.
– Это как? – спросила рыжая, достав из сумочки электронную сигарету.
– Сложно объяснить, но сегодня именно так. Ладно, Тань, я пойду.
– До завтра.
– До завтра.
К метро Коржикова не пошла, а закружилась в бессмысленном и, как теперь казалось Горчинскому, зловещем танце.
Горчинский не стал провожать ее до дома, сразу подключившись к камере, смотрящей на окно кухни. На кухне горел свет. Горчинский подумал, что Коржикова забыла выключить, когда уходила на работу, но заметил движение. Горчинский приблизил изображение. Человек в шляпе поставил на стол что-то похожее на небольшой флакон духов. Делал он это медленно, даже картинно, специально для Горчинского. Поставив флакон, он отдернул руку, будто тот был горячим, и посмотрел в окно на Горчинского. Горчинский так и почувствовал, будто между ними не было призрачного, но огромного расстояния, камеры, серверов и кабелей. Ни губ, ни носа не было на лице человека в шляпе, только глаза – черные, без зрачков. Незнакомец пошел к двери. Горчинский переключился на камеру в подъезде. Дверь открылась, но из нее никто не вышел. Горчинский не стал искать человека в шляпе по камерам. Он уже знал, что, если тот захочет, искать будет не нужно.
В подъезде появилась Катя Коржикова. Она вошла в квартиру, не смутившись, что дверь нараспашку, и тут же в нетерпении поспешила на кухню. Увидев флакон на столе, она шумно выдохнула, словно опасалась не обнаружить его. Положила тут же новую стопку проездных карт «Тройка» и ушла в другую комнату переодеваться.
Спустя пятнадцать минут она вернулась на кухню, села за стол, открыла флакон, промочила ватную палочку и, мазнув проездной «Тройка», прошептала: «Одна последняя дорога». Взяла другую: «Одно бесконечное путешествие». Еще одну: «Счастливого пути». Горчинский отключился от системы.
Утром, когда солнце слегка коснулось неба, человек в шляпе разбудил Горчинского своим молчаливым присутствием. Он, как всегда, ждал под балконом. Система была включена. Горчинский увидел, что активна камера на Теплостанском холме.
Чудовище было на месте. Теперь у него был торс. Без рук, без головы где-то там над кучевыми облаками. Горчинский не мог видеть на такой высоте, тем не менее видел, словно и там все утыкано камерами. В чудовище не было жизни, в его венах текла смерть. Горчинский видел искаженные лица и обезображенные тела, казалось, что внутри монстра бесчисленные души стремятся вырваться наружу, задыхаются и кричат, но здесь, над облаками, было тихо. Там, внизу, у ног чудовища, еще спала рваным сном Москва. Ей снился будущий день с теми же заботами, что и вчерашний, с той же суетой, буднегамом, счастьем и трагедиями – жизнегоготом.
Четвертое окно
Жара сгустилась в мед. Хотелось грозы, хотелось дождя, чтобы смыл с города липкость и эту густь, но беременное июлем лето капризничало и глотало мед, не запивая ничем. Казалось, от жары поплыли линии домов, исчезли углы, в звуках срезались верха, остались только хрипловатые глухие басы, а люди стали похожи на старую диснеевскую анимацию – слишком плавные, гуттаперчевые и плоские.
Горчинский вышел из дома в поисках грозы. Глянул на синее как пламя газовой плиты небо без единого намека даже на облака, не говоря о тучах, и прошептал: «Сегодня обязательно будет гроза».
На жаре ему чудился запах подгнившего и протухшего. Горчинскому казалось, что гроза просто обязана быть, чтобы электричеством молний обеззаразить воздух, избавить город и Горчинского от этого запаха. «Или это чудовище на Теплостанской возвышенности подгнивает и гниль слышно даже здесь? Почему они все этого не чувствуют? Привыкли? Или я схожу с ума? Или эта мерзость просочилась через пакеты Ваксы-мусорщика?» – думал Горчинский. Он шел сквозь людей – не мимо, не вместе с ними, Горчинский шел сквозь улицы и дома, сквозь потоки машин и запах разложения, такой естественный и гармоничный на этой жаре. Горчинский шел, пока не посерело небо, будто стало одной бесконечной тучей.
Треснуло, бахнуло, ухнуло. Полыхнуло голубым по серому, грохнуло. Зашумело, зашелестело, хлестануло сверху острой водой отвесно и тут же наискосок. Смешалось, понеслось, забурлило. Закружилось все разом, и раскололось небо, смывая с города наваждение. Исчез запах. Резко прорезались углы, прямые, горизонтали и вертикали. Разбавленный водой мед жары смешался с грязью, исчез в ливневках. «Еще», – прошептал Горчинский и увидел ветер. Ветер срывал и разбрасывал. «Еще!» – закричал Горчинский, и все успокоилось.
Город блестел, свежий и помолодевший, озорной и косматый, босой и нелепый. «Все. Теперь точно загорится. Закончился дождь», – сказала, проходя мимо Горчинского, старуха своему внуку. Тот держал ее за руку и намеренно пытался идти как можно медленнее. «Зачем гореть, ба?» – сквозь слезы спрашивал он старуху. Горчинский не расслышал, что она ответила, и подключился через телефон к системе.
Горчинский запустил поиск по соцсетям, не особо рассчитывая на успех. Как и ожидалось, поиск ничего не дал. Редко когда получалось найти не то чтобы активный, но аккаунт в принципе человека такого возраста, как старуха. Горчинский решил пройтись по «Госуслугам», к чему прибегал очень редко, слишком ресурсоемким был процесс. Пока система шарила по базе данных, он стал наблюдать бабку с внуком вживую, чего не делал никогда. На телефон старухи Горчинский тоже не рассчитывал, и словно в подтверждение бабка достала из мятого пакета «Пятерочка» старенькую «Нокию»: «Он со мной. Да. Все в порядке. К вечеру будем. Да», – отчиталась старуха и бросила телефон обратно в пакет.
