До Великой войны Толкин писал не так много стихов и, уж конечно, не считал себя поэтом в полном смысле этого слова, в отличие от Дж. Б. Смита. Однако в таких стихотворениях, как «Там, где над предвечной Темзой ивы клонятся к волне», он подражал не столько англосаксам, сколько Фрэнсису Томпсону и поэтам-романтикам (поэмой «Кубла Хан» Кольриджа вдохновлен рисунок Толкина 1913 года), взыскующим иных сфер за гранью обыденности. В своем докладе о Томпсоне, прочитанном в Эссеистском клубе 4 марта 1914 года, Толкин обрисовал писателя, который способен преодолеть разрыв между рационализмом и романтизмом, высветив «образы, заимствованные из астрономии и геологии, и особенно те, которые можно определить как католический ритуал, вписанный в ткань Вселенной»
[23].
Не исключено, что фэйри из раннего стихотворения Толкина «Солнечный лес» – это просто солнечные блики в лесу и ничего больше: образное воплощение отблесков света, испещривших листья на древесных ветвях и дерне. Однако романтическое воображение Толкина считает их более реальными, нежели просто фотоны и хлорофилл. «Солнечный лес» может восприниматься как мольба, обращенная к «отблескам ясным, / из света сотканным, чуждым горю», – мольба будничного, исстрадавшегося мира об утешении. Пусть образность эта и кажется легковесной, но она была связана с крайне важными темами. К 1914 году Толкин смог облечь эту связь в слова как своего рода наставление для читателей Фрэнсиса Томпсона. Он объяснял приятелям-студентам: «Начать до́лжно с причудливо-эльфийского и нежного и продвигаться к глубокому: сперва послушайте скрипку и флейту, а потом научитесь внимать органному созвучию бытия».
Казалось, 1914 год уже не сулит Толкину никаких судьбоносных событий, в отличие от предыдущего года; он начался и шел своим чередом практически так же, как любой другой. С наступлением пасхальных каникул истек срок президентских полномочий Толкина в Стэплдонском обществе, и его сменил приятель Колин Каллис, один из «Аполаустиков», вместе с которым Толкин впоследствии основал клуб «Шашки». Стэплдонское общество провело большую часть летнего триместра в подготовке к шестисотлетнему юбилею Эксетер-колледжа: оно даже не стало, вопреки обыкновению, рассылать бунтарские протестные ноты правительствам иностранных держав, поскольку «на международной арене не произошло ничего достаточно значимого». 4 июня активно функционирующий университетский Англо-немецкий клуб (к которому принадлежали Джозеф Райт и Льюис Фарнелл, к тому времени ставший ректором, или главой колледжа) принимал в гостях немецкого посла, князя Лихновского. Миссис Фарнелл нашла, что князь на удивление рассеян; но стоило ей упомянуть о деятельности Корпуса подготовки офицеров, и немецкий посол живо заинтересовался этой темой. Ужин, входящий в программу празднеств в честь связей Оксфорда с Германией, был лишь одним из множества пышных приемов конца летнего триместра. Два дня спустя состоялся торжественный ужин в честь шестисотлетия Эксетер-колледжа, и Толкин провозгласил тост за общества колледжа (как то и подобало члену столь многих). Затем состоялось «Бражничество» в клубе «Шашки» – изящные приглашения нарисовал сам Толкин. И наконец, начиная со вторника, 23 июня, прошло еще три дня мероприятий в честь шестисотлетия колледжа: летний бал, ежегодный обед в честь бывших выпускников Эксетер-колледжа, или «старых эксонианцев»; обед, садовая вечеринка. Спустя несколько месяцев Фарнелл вспоминал: «Погода благоприятствовала всем нашим празднествам, и атмосферу их не омрачали никакие предчувствия военной бури, которая вскоре обрушилась на нас».
Триместр подошел к концу, а вместе с ним, практически одновременно, и старый мир. 28 июня в балканском городе Сараево молодой сербский националист выстрелил в наследника австрийского трона и смертельно его ранил. Активизировались международные альянсы, и разные государства стали одно за другим вступать в общую пляску смерти. Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Дружественная Австро-Венгерской империи Германия объявила войну России как союзнику Сербии. Днем позже, опасаясь оказаться в окружении, Германия объявила войну Франции. 4 августа 1914 года, обходя мощно укрепленную франко-немецкую границу, немецкие войска вторглись в Бельгию. В тот же день Британия, взявшая на себя обязательства защищать нейтралитет Бельгии, объявила войну Германии. Тремя днями позже лорд Китченер, ставший военным министром, призвал поколение Толкина к оружию.
2
«Юноша, в избытке наделенный воображением»
Морозный день в нагорьях северной Франции; справа и слева полчища солдат наступают через нейтральную полосу. Повсюду неразбериха: клубится дым, свистят пули, рвутся снаряды. Младший лейтенант Дж. Р. Р. Толкин – в командном блиндаже, передает распоряжения ординарцам, или в узком окопе, отслеживает ход битвы; он отвечает за связь в грязном, вымотанном и поредевшем батальоне из четырех сотен фузилёров. По итогам кровавой бойни три мили
[24] вражеских окопов оказываются в руках британцев. Но для Толкина эта битва – последняя. Несколько дней спустя он сляжет с лихорадкой, и долгая одиссея – по палаткам, на поездах, на кораблях, – в конце концов приведет его обратно в Бирмингем. Там, в госпитале, он начнет записывать мрачную и запутанную историю о древней цивилизации, осажденной жуткими недругами – наполовину машинами, наполовину монстрами: «Падение Гондолина». Это – первый лист на раскидистом древе толкиновских сказаний. В этой истории задействованы «номы», или эльфы; но они высоки ростом, суровы и яростны – совсем не похожи на порхающих феечек из стихотворения «Солнечный лес». Это – битва в полном смысле слова, а не регбийный матч в ироикомическом антураже. В детстве Фаэри еще не вполне завладела сердцем Толкина; гораздо позже Толкин признавался: «Истинный вкус к волшебным сказкам [во мне] пробудила филология на пороге взросления; оживила и стимулировала его война».
В разгар Второй мировой войны, в письме к сыну Кристоферу, служившему в Королевских ВВС Великобритании, Толкин ясно дает понять, как именно его собственный военный опыт повлиял на его творчество. «Среди всех твоих страданий (часть из них – чисто физические) я ощущаю потребность каким-то образом выразить свои чувства касательно добра и зла, красоты и безобразия: осмыслить их, вскрыть, так сказать, нарыв, – пишет он. – В моем случае это все породило Моргота и “Историю номов”». Мифология, в итоге опубликованная как «Сильмариллион» и описывающая времена, когда Саурон «Властелина Колец» был еще только слугою падшего ангела Моргота, возникла из столкновения одаренного богатым воображением гения с войной, ознаменовавшей наступление современной эпохи.
Древо росло неспешно, выпуская все новые ветви. В 1914 году Толкин только-только начал работать с материалами, которые пойдут на постройку Гондолина и Средиземья. Все, чем он располагал, – это небольшое количество странных провидческих образов, несколько обрывков стихотворений, переложение финского предания и серия экспериментов по созданию языков. Ничто не говорило о том, что все это будет со временем «вмонтировано» в структуру мифа, который возникнет в конце 1916 года; да и влияние войны не настолько очевидно в текстах, написанных Толкином сразу после вступления Британии в европейский конфликт. Это было время бурных патриотических излияний, полнее всего отраженных в отточенной поэзии Руперта Брука. Свой вклад в общий поток внес и Дж. Б. Смит – написав стихотворение, озаглавленное «На объявление войны», в котором самонадеянных врагов предостерегали: пусть Англия и состарилась,
