Но и сюда вторгается война. Бог сражений Макар, по-видимому, оказывается одним из первых поименованных Валар. Квенья не только описывает природный мир, но и обеспечивает словарь военного времени. Почти все эти слова создают ощущение, что мифология принадлежит древнему миру (kasien ‘шлем’, makil ‘меч’), но некоторые отчетливо отдают двадцатым веком. С легкостью можно перечислить черты окопной жизни: londa– ‘громыхать, бабахать’; qolimo ‘инвалид’; qonda ‘удушливый дым, чад’; enya ‘аппарат, машина, орудие’; pusulpë ‘аэростат, дирижабль’. Совершенным анахронизмом является tompo-tompo ‘грохот барабанов (орудий)’: несомненно, это звукоподражание для обозначения повторяющегося, то нарастающего, то затихающего грохота тяжелой артиллерии, но трудно представить, как Толкин мог бы использовать это слово в своей мифологии фаэри.
Особенно поражает то, как квенья на этой стадии отождествляет немцев с варварством и жестокостью. Kalimban это ‘«Варвария», Германия’, kalimbarië ‘варварство’, kalimbo – ‘нецивилизованный дикарь, варвар. – великан, чудовище, тролль’, а kalimbardi переведено как ‘немцы’. В этих определениях чудится острое ощущение разочарованности, напрочь лишенное того восторга, что Толкин испытывал по отношению к «германскому» идеалу в студенческие годы. Он жил в стране, измученной страхом, горем и ненавистью; к этому времени среди погибших от рук немцев уже значились люди, знакомые Толкину лично.
Демонизация немцев была весьма популярна, тем более среди некоторых военных умов. Для многих становилось все труднее сохранять прекраснодушие, особенно когда в 1916 году Германия одобрила уничтожение вражеских солдат как ключевую стратегию новой «войны на истощение». 21 февраля яростному нападению подвергся Верден – крепость, наделенная особой символической значимостью во французском национальном сознании, поскольку она преграждала путь к Парижу с востока. Кайзеру сообщали, что исход битвы за Верден не так уж и принципиален: важно то, что Франция обязательно бросит на оборону Вердена все свои силы и «истечет кровью». И вот тысячи и тысячи солдат на той и другой стороне уже гибли в ходе безжалостной осады
[70].
Зная, что его в любой момент могут отправить сражаться за море, Толкин больше не мог откладывать свой брак с Эдит: он находил ситуацию «невыносимой». Обоим будущее не сулило ничего хорошего. Как сам Толкин оценивал позже – «я был совсем зеленым юнцом, с жалким дипломом бакалавра и со склонностью к виршеплетству, с несколькими фунтами за душой (20–40 фунтов годового дохода), и те тают на глазах, при этом – никаких перспектив: младший лейтенант на жалованье 7 шиллингов 6 пенсов в день, в пехоте, где шансы на выживание очень и очень невелики (для субалтерна-то!)»
[71]. Он продал свою долю в мотоцикле, которым владел совместно с сослуживцем, и отправился повидаться с отцом Фрэнсисом Морганом в Бирмингем для решения ряда финансовых вопросов. Когда дело дошло до того, чтобы сообщить о своей женитьбе на Эдит, на общение с которой опекун наложил запрет шесть лет назад, у Толкина не хватило храбрости. Он откладывал признание до тех пор, пока до свадьбы не осталось две недели, и примирительное предложение отца Фрэнсиса о бракосочетании в Оратории пришло слишком поздно. Беспокоился Толкин и о том, как отреагируют его друзья. Но Дж. Б. Смит, в ответном письме пожелавший им обоим всего самого лучшего, успокоил друга: «Боже мой, Джон Рональд, да ничто и никогда не сможет отрезать тебя от ЧКБО!» Уайзмен мягко пожурил друга за то, что тот взял себе в голову, будто остальные трое его не одобрят, и заявил: «Напротив, ЧКБО всецело одобряет, пребывая в твердом убеждении, что в таких делах ты “глупостей” не наделаешь». Гилсона известие застало врасплох; он написал домой: «Близость даты явилась для меня полной неожиданностью, – впрочем, то же самое можно сказать и о большинстве его решений». Но он был искренне счастлив за друга: «Я за тебя радуюсь бессчетное количество раз – радуюсь, что ты тем самым сумел вытянуть себя из трясины существования».
Гилсон доверительно писал Эстели Кинг о том, как сочувствует участи Толкина, объясняя, что друг его потерял обоих родителей и «всегда вел довольно-таки неприкаянную жизнь». Толкин размышлял о том же, когда возвратился в Оксфорд на долго откладываемую церемонию официального присуждения степеней в четверг 16 марта 1916 года. В тот день он начал новое длинное стихотворение «Верность скитальца» и продолжил работу над ним по возвращении в Уорик. Если не считать писем, это со всей очевидностью самое личное из опубликованных сочинений Толкина. Мифология была временно отложена в сторону. Вероятно, неслучайно Толкин решил попробовать свои силы в более традиционном ключе в самый разгар своего спора с Уайзменом о «чудаковатости» прочих своих стихотворений.
В прологе описывается некий ландшафт: фруктовый сад, луг и поле, населенные «отцовыми праотцами»: эти строки, если Уайзмен верно их понял, следует воспринимать буквально – как рассказ о предках Толкина по отцовской линии в древней Германии.
Здесь по весне пестрел лесистый дол
Нарциссами, и смех не молк вокруг,
Балладами люд скрашивал труды,
Застольной песней услаждал досуг.
Здесь навевало сон гуденье пчел,
И каждый сад тонул в цветах – и жизнь текла
В благом краю, не знающем нужды,
Размеренна, отрадна и светла.
Но толкиновские корни в Саксонии уходят в далекое прошлое, а сам он – «скиталец горький» в Британии, где место действия переносится в Уорик и в Оксфорд.
В Уорикской башне четырнадцатого века нормандские графы покоятся словно бы погруженные в блаженное забытье; точно немой упрек, сменяются времена года.
Здесь бдение не потревожит сна —
Пусть пляшет в солнечных лучах волна;
Пылит ли март над перекрестками дорог,
Устлал ли тропы снег, иль льет дождей поток,
Но вязы сбрасывают листья без числа —
Так несть числа мгновениям в годах, —
Их сердце древнее не видит зла
В извечной смене дней, не плачет, не болит,
Провидя днесь – печаль, а завтра – страх;
Звук эха гаснет в сонной тишине,
Немой рассвет крадется по стене.
Здесь «завтра» – это не просто взросление, как в «Ты и Я и Домик Утраченной Игры», но страшная перспектива битвы, предстоящей Толкину и его сверстникам. Перед лицом этого чудовищного потрясения «былые владыки во власти векового забытья» являют обманчивое постоянство, равнодушное бездействие, длящееся годами. Они безмятежно-спокойны, неизменны, неспособны бдеть и бодрствовать. Здесь улавливается нота гнева, который разделяли многие из поколения Толкина, чей мир постигла катастрофа, по всей видимости, по недосмотру старших.
