В 11-й батальон Ланкаширских фузилёров отправили донесение о том, что Толкин прибыл на место и ждет указаний. Нервное возбуждение схлынуло, и накатила скука. Теперь Толкин жил на пыльной вершине холма, в лагере для новобранцев 25-й дивизии, и писал письма. Чтобы обойти цензуру, он придумал особый шифр, состоящий из точек, с помощью которого Эдит могла определить его местонахождение, и пока Толкин воевал во Франции, Эдит отслеживала его перемещения на большой карте, повешенной на стену в Грейт-Хейвуде. Толкину выдали противогазовый шлем (мешок из фланели, обработанный химикатами, со стеклами для глаз и клапаном для рта), «жестянку» – недавно ставший обязательным стальной шлем, а также учебную винтовку. Каждый день он в составе колонн численностью более 50 000 человек маршировал к обширному песчаному котловану, именуемому «Ареной для корриды», где его нещадно «испытывали на прочность» вместе с сотнями других офицеров. В те дни, когда не лил проливной дождь, войско возвращалось назад все в белой пыли. Дорога к «Арене» вела мимо бесконечных рядов госпиталей и огромного военного кладбища. Позже Толкин вспоминал, что его видение «чистилищного» лагеря – стихотворение «Подзвездный Хаббанан», – вероятно, возникло именно здесь.
Из острой тоски по дому родилось новое стихотворение, «Одинокий остров», описывающее его переправу по морю из Англии, которой эти строки и посвящены:
О дивный остров мой, морями окаймленный —
Сквозь дымку зноя – отблеск белых скал;
О гроты южных бухт, где по воде зеленой
Прибой со стоном пену расплескал.
О неумолчный шум и голоса волны;
О гребни брызг – прибрежных духов скакуны;
О стаи белых птиц! Прибою вторя,
Конклавы скорбные из века в век
На крыльях моря, голосами моря
Тревожат сетованьем бесприютный брег,
Взмывают ввысь, печально гомоня,
И провожают в дальний путь меня.
Та грань запретная всегда передо мною:
Блеск белых скал – через моря разлук;
Ты венчан славою – под слезной пеленою,
Все дышит музыкой и тишиной вокруг…
Резвились дети здесь в цветах когда-то,
Покуда сходит солнце с небоската,
Когда под перезвон виол и арфы трели
Безмолвно водят фэйри хоровод.
Грущу я по тебе – и гордой цитадели,
Прибежищу бессчетных птичьих стай:
Под вечер с башни колокол поет
И между вязов зов летит из края в край:
О, одинокий остров мой, прощай!
Дж. Б. Смит прислал свои сожаления – по поводу того, что надежды Толкина провести лето с Эдит в Грейт-Хейвуде потерпели крах, и того, что Толкин не присоединится к нему и «Солфордским приятелям»: «Я всегда и везде молюсь за тебя, – добавлял он, – пусть ты выживешь и пусть мы все выживем в нынешнем испытании огнем, не утратив ни наших способностей, ни нашей решимости. Так все непременно обернется к лучшему. А пока на Бога надейся, но порох держи сухим и знай, что еще для троих ты значишь больше, чем их собственное “я”».
К середине июня стало ясно, что на совещаниях начальников штабов затевается что-то масштабное. Все опасались шпионажа – но планы-то и так были общеизвестны: в конце месяца планировалось «шоу» где-то под городом Альбером на Сомме. Зловещие знаки просматривались в письме Гилсона, в котором он благодарил Толкина за коротенькую записку, пришедшую в ночь летнего солнцестояния, как раз когда он возвратился с рытья окопов. Один его приятель и сослуживец из той же рабочей команды был ранен осколками снаряда и находился при смерти. Гилсон далеко ушел со времен школьных дебатов, на которых некогда утверждал, будто «война сейчас – дело отнюдь не первостепенное; это… научное состязание в расчетах, а не в личной доблести», – из таких описаний вырисовывалось предприятие довольно-таки бескровное. А теперь он писал Толкину: «За последние несколько недель я впервые прочувствовал остро как никогда всю справедливость твоих слов насчет оазиса ЧКБОшества. Жизнь сейчас и в самом деле напоминает пустыню – причем огненную. ЧКБО никогда не презирало испытаний, и не думаю, что недооценивало, а мои испытания в последнее время набирают обороты. Тем не менее, я вполне бодр и весел, и выразить не могу как признателен за глотки свежего прохладного воздуха, которыми отдельные члены ЧКБО дарят меня время от времени».
Гилсон вот уже много недель не вылезал из окопов под Альбером. К тому времени вести из Ютландии были заново истолкованы в более выгодном свете, русская армия стремительно наступала на Восточном фронте, так что Гилсон почувствовал, что «война наконец-то стронулась с мертвой точки – и движется к концу». Он находил время полюбоваться на бескрайнее облачное небо или восхититься великолепием готической архитектуры Амьенского собора, где ему удалось урвать несколько счастливых часов. Однако со Смитом он так ни разу не увиделся, хотя знал, что тот так дразняще близко. Гилсон с самого марта надеялся на отпуск, который теперь отложили на неопределенный срок, и бедняга совсем извелся. Уайзмен по секрету признавался Толкину, что опасается за рассудок Роба. На самом деле для Гилсона «спасительным якорем» была переписка не с ЧКБО, а с Эстелью Кинг, находившейся в Голландии, но он уже дважды подвергался взысканию цензора за то, что сообщает слишком многое о военной обстановке. «У меня такое ощущение, что я прямо и не знаю, о чем можно написать, кроме как о погоде», – жаловался он невесте. Писал он едва ли не каждый день, и зачастую сетовал на то, что на войне-де очерствел сердцем, однако со всей очевидностью это была лишь видимость. «Когда дело доходит до отдельно взятых человеческих существ, я с трудом могу выносить ужасы этой войны. Людей, которых ты знал, бок о бок с которыми жил и работал на протяжении полутора лет, уносят на носилках, истекающих кровью. И ты хочешь “мира любой ценой”… Все это так жестоко и ужасно».
25 июня Гилсон сообщил отцу, что по крайней мере один слушок может с определенной долей уверенности развеять: что якобы 26 числа провозгласят мир. Действительность, о которой сообщать не полагалось, оказалась совершенно иной. 24 июня британская артиллерия нанесла беспрецедентный массированный удар по немецким окопам протяженностью в семнадцать миль к северу от реки Соммы. Канонада не стихала весь день, ночью сокращалась наполовину, а на следующее утро возобновлялась – причем первые полтора часа стреляли с удвоенной силой. Так продолжалось изо дня в день: то была прелюдия к грандиознейшей (на тот момент) битве в истории человечества.
«Я частенько думаю, – рассказывал Гилсон отцу, – до чего любопытно было бы прогуляться вдоль линии между двумя системами траншей, по узкой полоске “Ничейной земли”, протянувшейся от Альп до моря…» Но при всей ее протяженности именно сюда, на участок близ реки Соммы, союзники готовились обрушить всю свою мощь. Немецкие захватчики прошли маршем через всю эту область в 1914 году, но когда их попытка окружить Париж потерпела крах, они отступили в невысокие холмы к востоку от Альбера, прокладывая неприступный двойной ряд окопов глубоко в меловой породе. Французы прорыли такие же, пусть и не столь грандиозные траншеи напротив, но к тому времени они отошли назад и сосредоточили силы на южном берегу реки, а образовавшуюся брешь заполнила армия Китченера. Добровольцы не были готовы к битве, но британский главнокомандующий сэр Дуглас Хейг загодя согласился бросить этих необстрелянных солдат в решающую атаку прежде, чем французскую армию подчистую уничтожат в Вердене. А когда британские и французские атакующие порядки сойдутся на Сомме, последует сокрушающий удар.
