Волею случая в тот самый день штаб толкиновской дивизии переместился в Эдовиль. Ее батальонам предстояло сменить сражающиеся части смитовской дивизии на передовой линии протяженностью в две мили. Так что следующим же вечером, в субботу 19 августа, 11-й батальон Ланкаширских фузилёров вошел в Эдовиль и разбил палаточный лагерь в южной части деревни, на пути к окопам. Смит попытался отыскать Толкина, но ему сказали, что Толкин на каких-то курсах.
В ту среду 25-я дивизия отозвала всех батальонных офицеров связи на недельный инструктаж, в ходе которого связистам разъясняли, в чем они неправы: сообщения слишком многословны, телефонные звонки слишком длительны, полевые станции плохо замаскированы; они слишком полагаются на вестовых и почти не пользуются голубями. Но Толкину и другим батальонным офицерам связи сообщили и нечто более приятное. Из-за огромных потерь на Сомме связистов порою назначали на место погибших командиров рот, а теперь в силу текущей реорганизации связной службы этому был положен конец.
Так и не отыскав друга, Смит решил безотлагательно излить свой праведный гнев в письме. «Пожалуйста, воспринимай это довольно-таки свирепое послание как своего рода победную оду славным воспоминаниям о Р.Кв. Г. и его непреходящей деятельности – пусть он покинул наши ряды, он все равно по-прежнему с нами», – писал Смит. Он вернул пространное письмо Толкина – со своими «краткими и, вероятно, грубыми» пометками. «Мы непременно встретимся в ближайшее время, и встречу эту я жадно предвкушаю. Я, правда, не уверен, пожму ли я тебе руку или придушу на месте…»
В тот же день представилась возможность это выяснить. Толкин находился в Ашё-ан-Амьенуа, менее чем в трех милях от Эдовиля, и в конце концов друзьям удалось воссоединиться. Когда батальон Толкина отправился в окопы, сам Толкин остался на курсах связистов, и начиная с субботы и вплоть до окончания инструктажа мог видеться со Смитом каждый день.
На повестке дня стояло три насущно важных темы: о «величии» Роба Гилсона, о предназначении ЧКБО и о том, пережил ли клуб его смерть. Смит, не на шутку возмутившись выводом Толкина о том, что друг их «для величия не был предназначен», ответил вопросом: «Кто знает, может быть, Роб уже распространил некую истину так широко, как когда-нибудь удастся и нам?..» (Откровенно потрясенные письма от «Кембриджширцев», сослуживцев Роба, к Кэри Гилсону наводят на мысль, что это не пустая сентиментальность: сын директора школы со всей очевидностью глубоко затронул души многих своих друзей.) «Он, безусловно, был Фомой неверующим, – добавлял Смит, – но… не думаю, что когда-либо встречу второго такого же».
Смит явно не понял, что Толкин имел в виду. Смерть помешала их другу явить «святость и благородство» и вдохновляющие качества внешнему миру. «Иными словами, его величие теперь близко касается нас всех, – объяснял Толкин, – но ЧКБО оно затрагивает только в том конкретном аспекте, который, возможно… только и был доступен Робу: “дружба, возведенная в энную степень”».
Но суть ЧКБОизма – это больше, чем дружба, напоминал Толкин Смиту. «То, что я имел в виду, и что, как мне показалось, имел в виду Крис, и что, как я почти уверен, разумел ты, сводится к следующему: ЧКБО дарована некая искра – уж точно как общности, если не каждому в отдельности, – искра, способная зажечь в мире новый свет или, что то же самое, возродить прежний; ЧКБО призвано свидетельствовать о Господе и Истине более явным и прямым образом, нежели даже смертью нескольких своих членов в этой войне…»
И сам Толкин, и Смит уже начали, посредством своих литературных опытов, добиваться этой цели. Смит тоже верил во «вдохновение» – в «поэтический пламень», если дословно; но Толкин был твердо убежден, что вдохновение не должно пылать просто-напросто в глубине души – дословно «в потаенном сердце», – как в стихотворении Смита.
Понятно, что сейчас, когда со дня смерти Гилсона прошло так мало времени, мечты о будущих свершениях в глазах Смита утратили всякую значимость. «Что до отсева в ЧКБО, так мне до него и дела нет. Речь идет лишь о его исполнительной функции, не более…» Группа была воплощением духовного начала, «влиянием на состояние бытия», и в качестве такового была неподвластна смерти, она была «так же неразделима вовеки, как Тор со своим молотом». Это влияние, говорил Смит, на самом деле «традиция, которая сорок лет спустя будет по-прежнему столь же значима для нас (если мы останемся в живых и даже если нет), сколь и сегодня…»
По правде сказать, Толкин, скорее всего, хотел услышать именно это. Его письмо из Бюс-лез-Артуа – это не трезвая оценка суровой реальности, как замышлялось. Скорее это письмо глубоко верующего человека, который изо всех сил пытается отыскать Божий промысел в гибели, на первый взгляд, бессмысленной и жестокой. Но логика его хромала: в конце концов, если Роб Гилсон не предназначался для величия, тогда с какой стати его смерть должна была положить конец мечтам о достижении величия в рамках единого целого? Более того, в письме наблюдается драматичный поворот на 180°. Сразу после слов «мне действительно чудится, что ЧКБО пришел конец» Толкин делает оговорку: «однако не поручусь, что это сомнительное ощущение не исчезнет, словно по волшебству, стоит нам опять собраться вместе…». Более того, нехотя соглашался он, «ЧКБО, возможно, воплощало все наши мечты – и в итоге труды его закончат трое или двое уцелевших, или даже один… На это возлагаю я ныне все свои надежды…». По всей видимости, Толкин вдали от друзей, во власти сомнений и горя, на самом-то деле хотел не согласия с тем, что ЧКБО пришел конец, но заверений в том, что ЧКБО по-прежнему живо.
Во всяком случае, для Смита спор положил конец сомнению: для себя он твердо все решил касательно значимости Роба и роли ЧКБО – и радовался тому и другому. И хотя он утверждал, что ему дела нет до «исполнительных» аспектов ЧКБО, на практике с тех пор, как они с Толкином виделись в последний раз, он уже успел кое-что написать. Среди его стихотворений были две небольших элегии, посвященных Гилсону: отголоски горя, а также и отклики на вдохновение, воспламенявшее и Толкина со времен «Лондонского совета». В одном из стихотворений утверждается неумолимо суровое представление о Божьем промысле: смерть Гилсона – это «в жертву пролитая кровь» Богу, замыслы и цели которого абсолютно непостижимы и «во славу» которого «мы гнет страстей и мук несем покорно». Второе стихотворение исполнено мучительной ностальгии:
Поговорим про безмятежный взгляд,
Про светлые ученые умы,
Про сумеречный предзакатный сад,
Где вчетвером прогуливались мы.
Не надо говорить про кровь и пот,
Про гром, и дым, и рознь, и пыль, и грязь
(Не мы ли видели, как Смерть грядет —
За валом вал, беснуясь и ярясь).
Давайте молча посидим втроем,
Пока пылает пламенем очаг,
Пускай гроза бушует за окном
И над стропилами густеет мрак.
А он, четвертый, тот, что в землю лег
Под мертвым деревом среди холмов
В чужом краю, вдали от всех дорог,
Покинет полк злосчастных смельчаков
И к нам вернется, памяти вослед,
Ведь слово, дело, дружеский союз
Навечно в сердце у него, и нет
Прочнее, крепче, нерушимей уз.
Итак, «четвертый» может возвратиться даже теперь и присутствовать на «посиделках втроем», и, по мнению Смита, ЧКБО останется цельным и нерушимым. Не мелькнуло ли тут и некое утешительное видение собирающихся вместе духов умерших – как Толкин изобразил в «Подзвездном Хаббанане»? Если так, то это впечатление смешивается с другим, более безрадостным: выходит, что «злополучные смельчаки» пребывают не в раю, не в аду и не в чистилище, но здесь, на земле, в могилах на поле боя у Соммы. Такое прочтение наводит на мысль, что к тому времени в душу Смита, как и многих его современников, заронились семена рассудочного отчаяния. Но между тем прежние убеждения оставались неизменны. При негласном благословении Гилсона ЧКБО будет продолжать рассказывать свои истории – не о войне, но о мире и о старых добрых временах.
