– Сейчас я тебе ее отдам. Дамы, особенно ты, Морин, – мне надо сказать несколько слов строго между нами, членами Фонда. Посмотрите вокруг – здесь все свои? Посторонних нет?
– Джастин, доступ на прием – только по пригласительным билетам, – сказала я. – В церкви мог быть кто угодно, но здесь только приглашенные, и я приглашала только членов нашей семьи, а Иоганна Шульц – своей.
– Я прошел без приглашения.
– Джастин, тебя же все знают.
– Вот-вот. Кто еще вошел без приглашения? Старина Джо Блоу, которого тоже все знают? Это не он там, за столом, разливает пунш?
– Здесь, разумеется, присутствует некоторое количество посторонних. Музыканты, обслуга и так далее.
– Вот именно – и так далее. – Джастин понизил голос, чтобы услышали только мы четверо и Кен. – Вы все знаете, какие усилия мы прикладываем, чтобы скрыть свой возраст. Вот тебе, Морин, сколько лет?
– Э-э… сорок семь.
– Нэнси? Тебе сколько лет, дорогая?
– Пятьдесят два, – брякнула Нэнси и осеклась. – Тьфу ты, пропасть, папа Везерел, я не слежу за своим возрастом.
– Сколько тебе лет, Нэнси? – настаивал Джастин.
– Сейчас. Мама родила меня в пятнадцать лет, значит – сколько тебе там, мама?
– Сорок семь.
– Ну да, значит, мне тридцать два.
Джастин посмотрел на мою внучку Роберту и правнучку Энн и сказал:
– У вас я ваш возраст не спрашиваю – как бы вы не ответили, ясно, что вас просто не может быть в природе, судя по официальному возрасту Морин и Нэнси. От имени попечителей скажу: нам очень приятно, что вы все так старательно выполняете волю Айры Говарда. Но, опять-таки от имени попечителей, подчеркну, что нам никак нельзя привлекать к себе внимание. Нельзя позволить кому-то заметить, что мы не такие, как все. – Он вздохнул и продолжал: – А посему вынужден сказать, что огорчен, видя вас пятерых вместе в одной комнате, и надеюсь, что этого больше не повторится. Я содрогаюсь при мысли о том, что вас сфотографировали вместе. Если эта фотография попадет в раздел светской хроники воскресной «Джорнал пост», прощай все усилия наших семей оставаться в тени. Кен, тебе не кажется, что пленку лучше засветить?
Я видела, что затюканный Кен уже готов уступить высшему чиновному лицу Фонда. Но меня не затюкаешь.
– Хватит, Джастин, перестань! Ты попечитель, все это знают. Но Господом Богом тебя никто не назначал. Эти карточки сделаны для меня и для моих детей. Только засвети их или заставь Кена это сделать – и я тресну тебя этой камерой по башке.
– Морин, Морин…
– Я знаю, что я Морин! В газеты снимок, разумеется, попасть не должен. Но пусть Кен сделает пять копий со своего лучшего кадра, по одной на каждую из нас. И одну копию может сделать себе, для своего архива.
На этом мы и порешили, а Джастин попросил еще одну – для архивов Фонда.
Тогда я считала, что Джастин – перестраховщик. И была не права. Благодаря ему и его настойчиво проводимой в жизнь политике, позже названной «маскарадом», восемьдесят процентов наших собратьев к началу царствования Пророков числились людьми моложе сорока лет, и только трем процентам было официально за пятьдесят. Когда начала свою деятельность тайная полиция Пророков, менять фамилии и среду обитания стало и трудно, и опасно, но благодаря предвидению Джастина этого, как правило, и не требовалось.
Судя по архивам, Брайан умер в 1998 году в возрасте ста девятнадцати лет – для двадцатого века это сенсация. Но в официальном его возрасте, восемьдесят два года, ничего сенсационного не было. Стратегия Джастина дала возможность всем говардовцам вступить в 2012 году в Эру Пророков с заниженным возрастом и прожить свою жизнь, не дав обнаружить, что живут они подозрительно долго.
Мне, слава богу, не пришлось с этим столкнуться. Нет, не Богу, а Хильде Мэй, Зебу, Дити, Джейку и чудесной милой машине «Гэй Обманщице». Хотела бы я снова увидеть всех пятерых прямо сейчас – маму Морин опять нужно спасать.
Может быть, Пиксель их найдет. По-моему, он меня понял.
Несколько приезжих гостей провели у меня уик-энд, но к утру вторника пятого августа я осталась одна – по-настоящему одна, впервые за все свои семьдесят лет. Двое моих младших – Дональд шестнадцати и Присцилла четырнадцати лет – еще не вступили в брак, но они уже были не мои. При разводе они предпочли остаться с теми, кого считали своими братьями и сестрами, и теперь уже юридически приходились им братом и сестрой – Мэриэн усыновила моих детей.
Сьюзен была самая младшая из тех четверых, что жили в войну в Канзас-Сити с Бетти Лу и Нельсоном, и вышла замуж последней. Элис Вирджиния вышла замуж за Ральфа Сперлинга сразу после войны, Дорис Джин – за Родерика Бриггса на следующий год, а Патрик Генри, мой сын от Джастина, женился на Шарлотте Шмидт в пятьдесят первом году.
Бетти Лу и Нельсон вскоре после моего возвращения переехали в Тампу, взяв с собой троих детишек, которые еще оставались при них. Там, во Флориде, жили и родители Бетти Лу, и тетя Кароль, мать Нельсона, – Бетти Лу хотела присмотреть за ними в старости. (Сколько же тете Кароль было в сорок шестом году? Она была вдовой старшего брата моего отца, значит, в сорок шестом… Святые небеса! В 1946 году ей уже наверняка стукнуло сто. Но при последнем нашем свидании, незадолго перед нападением японцев в сорок первом, она выглядела так же, как всегда. Наверное, красила волосы?)
В субботу я была triste
[124] не только потому, что мой последний птенчик выходила замуж и уезжала из дома, а еще – и в основном – потому, что в тот день отцу исполнилось бы сто лет: он родился 2 августа 1852 года.
Похоже, никто больше об этом не вспомнил, а я никому не говорила – день свадьбы принадлежит молодым, и никто ни словом, ни делом, ни воспоминанием не должен омрачать их праздник. И я молчала.
Но сама не забывала об этом ни на миг. Прошло двенадцать лет и два месяца, как отец ушел на войну, и я скучала по нему все эти четыре тысячи четыреста сорок один день – особенно в те годы, когда Брайан сменил меня на новую модель.
Поймите меня правильно – я не осуждаю Брайана. Я перестала рожать еще перед войной, Мэриэн была в расцвете женских сил, а дети – цель говардовского брака. Мэриэн хотела и могла рожать Брайану детей, но желала, чтобы их брак был законный. Все это можно понять.
Они не стремились избавиться от меня. Брайан думал, что я останусь с ними, пока я твердо не сказала «нет». Мэриэн просила меня не уходить и плакала, когда я уезжала.
Но Даллас – не Бундок, и моногамия была столь же естественна для американской цивилизации двадцатого века, как естественная групповая семья для квазианархической, деструктурированной цивилизации Терциуса Третьего тысячелетия Расселения. Когда я решила не оставаться с Брайаном и Мэриэн, у меня еще не было бундокского опыта – но я сердцем чуяла, что, если я останусь, мы с Мэриэн волей-неволей начнем соперничать друг с другом, а это было нам совершенно ни к чему и могло бы сделать несчастным Брайана.
