Финеас Морган вовсе не намеревался использовать одного из директоров вместо обслуги. Просто он увидел женщину, принадлежавшую, по его мнению, к низшему персоналу, – секретаршу, дежурную или клерка. Он опаздывал, спешил и даже не сомневался в том, что эта служащая повесит его пальто, а он тем временем успеет занять свое место.
Мораль? В 1970 году временной линии Два любой человек считался невиновным, пока его виновность не доказана; в 1970 году временной линии Два любая женщина считалась подчиненной, пока не доказано обратное, – несмотря на все законы о равноправии полов.
Я вознамерилась покончить с подобным отношением к себе.
5 августа 1952 года стало началом моей холостой жизни: в тот день я решила, что впредь ко мне будут относиться как к мужчине – с должным уважением к моим правам и привилегиям, иначе я каждый раз буду закатывать скандал. У меня больше нет семьи, я больше не способна к деторождению, я не ищу себе мужа, я материально независима (скромно говоря) и твердо обещаю больше никогда не сдавать кому-то белье в стирку только лишь по той причине, что он справляет малую нужду стоя, а я сидя.
Проявлять агрессивность я при этом не собиралась. Если джентльмен пропустит меня вперед, я пройду и поблагодарю его. Джентльменам нравится проявлять мелкие любезности, а леди охотно их принимают с улыбкой и словом благодарности.
Я говорю это потому, что в семидесятые годы многие женщины немилосердно обрывали мужчин, если те оказывали им маленькие знаки внимания – предлагали стул, например, или помогали выйти из машины. Эти женщины – их было меньшинство, но попадались они повсюду – относились к учтивости как к оскорблению. Я считала их всех «лесбийской мафией». Не знаю, были ли они таковыми в буквальном смысле (кое о ком я знаю точно, что были), но их поведение побуждает меня объединить их в одну группу.
Если не все они лесбиянки, где им взять партнеров другого пола? Каким же это слабаком надо быть, чтобы терпеть подобную грубость от женщины? С сожалением должна заметить, что в семидесятые годы слабаков было уже предостаточно. Они преобладали. Мужественные, галантные джентльмены из тех, что не дожидаются всеобщей мобилизации, становились редкостью.
Закрывая дом, труднее всего было решать судьбу книг: какие сдать на склад, какие раздать, какие взять с собой. Почти всю мебель и прочий скарб – ложки, плошки и простыни – я собиралась отдать в «Гудвилл»
[128]. Мы прожили в этом доме двадцать три года, с двадцать девятого по пятьдесят второй, и мебель обветшала – после того, как она выдержала целую лавину детворы, рыночная цена ее упала настолько, что везти ее на склад вряд ли стоило – да я и не собиралась в ближайшем будущем обставлять большой дом.
Жаль мне было только пианино, старого своего друга: Брайни подарил его мне в девятьсот девятом году, сильно подержанное уже тогда – сразу было видно, что «Брайан Смит ассошиэйтс» на мели. Брайан заплатил за него четырнадцать долларов на аукционе.
Нет! Если я хочу жить так, как задумала, надо путешествовать налегке. Пианино всегда можно взять напрокат.
Отказавшись от пианино, я уже ни над чем не раздумывала и решила заняться книгами. Соберу их со всего дома в гостиную – нет, в столовую – и сложу всю гору на обеденный стол, а что не поместится – на пол. Кто бы мог подумать, что в одном доме может быть столько книг?
Большой сервировочный стол на колесиках – для книг, которые отправятся на склад. Маленький чайный столик – для тех, которые я возьму с собой. Карточные столики – для тех, что пойдут в «Гудвилл». Или Армии спасения? Кто будет первым, тот все и получит – одежду, книги, постельное белье. Но придется прийти самим.
Через час я сказала себе: нет, открывать книги и просматривать их не надо. Если хочешь что-то перечитать, клади это в кучу, которую берешь с собой, – ее можно будет перебрать потом еще раз.
Тут я услышала мяуканье.
– Вот противная девчонка! Ну и удружила ты мне, Сьюзен!
Два года назад мы сделались бескошатными после трагической гибели Капитана Блада, внука Атташе, – его жизнь оборвалась под колесами лихача на бульваре Рокхилл. Не было такого времени на протяжении сорока трех лет, чтобы у нас в доме не жили кошки. Я понимаю мистера Клеменса, который, переехав в свой дом в Коннектикуте, взял взаймы сразу трех кошек, чтобы придать тому жилой вид.
Но на сей раз я решила никого не заводить. Патрику было восемнадцать лет, Сьюзен шестнадцать, и каждый из них получил уже говардовский список – следовало ожидать, что вскоре они разлетятся из гнезда.
У кошек есть один крупный недостаток. Если уж ты берешь их, то на всю жизнь – на всю кошачью жизнь. Кошки не говорят по-английски – им не объяснишь, почему ты нарушаешь свое обещание. Если кошку бросить, она умрет, и ее призрак будет являться тебе по ночам.
В тот день, когда погиб Капитан Блад, мы мало ели за обедом и почти не разговаривали. Наконец Сьюзен спросила:
– Будем смотреть объявления, мама? Или сходим в Общество защиты животных?
– Зачем, дорогая? – прикинулась я непонимающей.
– Но котенок-то нам нужен?
Тогда я внесла ясность:
– Кошки живут пятнадцать лет, а то и дольше. Когда вы двое уедете, дом будет продан – я не стану бродить одна в четырнадцати комнатах. И что тогда станет с кошкой?
– Хорошо, не будем заводить котенка.
Недели через две Сьюзен немного задержалась из школы. Войдя в дом с коричневым бумажным пакетом в руках, она сказала:
– Мама, мне надо уйти на пару часов. Есть одно дело.
– Можно спросить какое, дорогая?
– Да вот. – Она положила пакет на кухонный стол, и из него вылез котенок – мягонький, маленький, чистенький, черненький с белым, прямо как в стихотворении мистера Эллиота.
– Ой! – сказала я.
– Не волнуйся, мама. Я ей уже объяснила, что ей нельзя здесь жить.
Котенок посмотрел на меня большими глазами, сел и начал вылизывать свою белую манишку.
– Как ее зовут?
– Пока никак, мама. Нечестно было бы давать ей имя. Я отнесу ее в Общество защиты животных, чтобы ее там усыпили и она не мучилась. Туда я и собиралась.
Я была тверда. Я сказала Сьюзен, что она сама будет кормить котенка и следить за его песочным ящичком. И научит его пользоваться кошачьей дверцей. И будет возить ее на прививки в ветеринарную лечебницу на Плазе, когда надо. Котенок ее и только ее, и она должна будет взять его с собой, когда выйдет замуж.
И Сьюзен, и котенок выслушали меня внимательно, глядя на меня круглыми глазами, и согласились на мои условия. Я старалась не привязываться к кошечке – пусть дружит только со Сьюзен и признает только ее. Но попробуйте устоять, когда черно-белый пушистый шарик усаживается на задние лапки, выпячивает свой толстый животик, машет передними лапками в три дюйма длиной, задевая за уши, и говорит тебе яснее всяких слов: «Ну пожалуйста, мама, давай подеремся».
