Требуется срочная операция, поскольку жизнь от смерти отделяет лишь тонкий, как лист пергамента, внешний слой стенки. Такого исполинского давления она долго не выдержит. Кровь уже по каплям просачивается сквозь оставшуюся дамбу и вскоре хлынет через нее. В перикарде, то есть сердечном мешке, уже накопилось много крови, и под его воздействием сердце сжимается. У пациента тампонада сердца, задержка жидкости в органе, и теперь его жизнь может спасти лишь моментальное освобождение сердца. Из-за неправильного распределения потоков сердце парадоксальным образом оказывается в смертельном плену своей собственной крови. Даже самые сильные сердца способны продержаться недолго. А то, которое мы видим сейчас, – не их самых крепких. Мы наблюдаем за драмой на экране ультразвука, который дает нам достоверный моментальный снимок всего, что происходит в сердце. На лбу интерна выступают капли пота. Медсестра устремляет на меня вопросительный взгляд. Опытная анестезиолог сообщает, что клапан аорты неплотный и что его, возможно, придется заменить или восстанавливать.
– В данный момент меня это не интересует, – грубо возражаю я.
Она права, но сейчас это не играет никакой роли. По своей реакции я понимаю, как сильно нервничаю. Давление плохое, у пациента начинается шок. Жизнь или смерть. Я должен сосредоточиться на самом главном.
– Скальпель, – коротко командую я медсестре и разрезаю кожу над грудной клеткой.
За ровным разрезом скальпеля следует тонкий кровавый след. Давление на лезвие такое большое, что кожа расходится, но только не находящаяся под ней ткань. Прямо над сердцем появляется длинный шрам, от шеи до конца грудной клетки. Он сохранится до конца жизни. Как долго эта жизнь продлится, я пока прогнозировать не готов. Ясно лишь то, что пациент, которого я совсем не вижу, потому что его накрыли зелеными простынями, оставив мне лишь узкую полоску, смертельно болен. Еще один надрез, и я проникаю до грудной клетки. Медсестра молча протягивает мне пилу под давлением. Ее вой перекрывает звуки пульса на мониторе, которые становятся все тише. Мы поспешно устанавливаем блокатор грудной клетки, своего рода домкрат, который поддерживает кости грудной клетки и не позволяет им сомкнуться. В глубине я различаю раздутый, как шар, перикард, сквозь который угрожающе просвечивает темно-красная собравшаяся кровь.
– Ножницы, – говорю я.
Когда речь идет о жизни и смерти, принято обходиться без «спасибо» и «пожалуйста». Я вскрываю перикард. Если стенка аорты сейчас не выдержит, пациент, скорее всего, истечет кровью. А если перикард не вскрыть, у него остановится сердце. Медлить нельзя.
Я ничего не чувствую. Каждый раз, когда я оперирую, на меня нисходит такое спокойствие, что я просто делаю то, что нужно. На короткое мгновение мои движения замедляются, и я смотрю в глаза ассистенту. Он опытный, я ему доверяю, и он мне нравится. Он часто поддерживал меня во время сложных операций. Он знает, что происходит и что будет дальше. Большой отсасыватель уже у него в руке. Я киваю, он коротко кивает в ответ. На это уходит меньше секунды. Затем я одним надрезом вскрываю перикард, и в операционную тут же врывается пол-литра крови. Мы ничего не видим. Как будто смотришь в грязный кровавый пруд и не различаешь дна. И не знаешь, насколько там, внутри, опасно и что скрыто под поверхностью. Отсасыватели крови работают на максимальной мощности, и, наконец, я снова вижу сердце. Этот обычно такой величественный орган сжался в левом углу своего домика, перикарда, в неестественном, искривленном положении. Когда-то он горделиво восседал в самом центре, а теперь его оттеснила раздувшаяся аорта.
– Давление растет, – слышу я итальянский акцент анестезиолога.
Я делаю глубокий вдох, и неповторимое ощущение ледяного холода в моем теле отступает. Аорта выдержала, смертельная опасность отступила. Для начала неплохо.
Я готовлю подключение к аппарату жизнеобеспечения. Вся команда осведомлена: то, что нам предстоит, является одной из самых крупных, тяжелых и опасных операций из всех, что проводятся в кардиохирургии, а, возможно, и вообще на всем теле человека. По-прежнему непонятно, какой масштаб приобретет данная операция. Это – одна из особенностей данного заболевания. Даже с помощью самых современных средств визуализации нельзя определить, какие части аорты и ведущих к мозгу артерий повреждены. Несомненно лишь то, что операция продлится несколько часов и исход ее неясен.
Поскольку аорта повреждена, подключение аппарата жизнеобеспечения производится через подключичную вену. Ее обнажают в глубине и параллельно через большую вену в паху протискивают катетер в сердце под строгим взглядом анестезиолога, которая следит за данной процедурой на экране УЗИ и подсказывает мне, правильно ли располагается мой катетер.
– 30 000 единиц гепарина, – говорю я. Это исключит опасность возникновения тромбоза.
– 30 000 единиц гепарина, – вскоре слышу в ответ.
Мне нравятся эти короткие отрывистые фразы. Как будто мы на космической станции или в самолете. Крайне сосредоточенные и лишенные всякого пафоса: только самое основное. Вводятся иглы, и аппарат жизнеобеспечения запускается.
– Полный поток, 6 литров, – сообщает перфузиолог.
Я испытываю колоссальное облегчение. До этого мы были гимнастами на канате, выступающими высоко под куполом без сетки. Любое осложнение могло привести к летальному исходу. А теперь мы установили параллельное кровообращение и можем отдавать пациенту обратно кровь, которую всасываем, и остановить сердце в любую минуту. Но до этого дело пока не дошло. Для начала мы полностью открываем перикард, и я осматриваю повреждения снаружи. Аорта, этот эстетичный и мощный канал жизни, лежит во вскрытой грудной клетке раздутая и налитая кровью, как павший дракон. О пациенте мы знаем совсем немного, но на протяжении многих лет у него было слишком высокое давление, и труба, соединяющая сердце с телом, незаметно расширялась без каких-либо явных симптомов, пока внутренний слой не лопнул. Вопрос заключается лишь в том, где именно находится этот разрыв и какое количество ткани повреждено. Тянется ли разрыв наверх, к артериям мозга, или вниз, к коронарным артериям? Бывает, что он подбирается вплотную к аортальному клапану, так что приходится заменять или восстанавливать и его. Ровно в том месте, где этот клапан выходит из сердца, большая аорта немного расширена во все стороны. Еще Леонардо да Винчи знал, что это расширение, выпячивание, называемое синусом Вальсальвы, или синусом аорты, закручивает кровь симметричным и прямо-таки гармоничным образом. Смысл этого завихрения и сегодня не до конца понятен, но оно благоприятно сказывается на профиле потока и свойствах текучести. Возможно, в этих завихрениях закодирована информация, которую сердце передает в тело и мозг.
Одно ясно наверняка. Эту трубку необходимо заменить, а это возможно лишь в случае полной остановки сердца и кровообращения. Значит, если пациент выдержит, в ближайшие несколько часов образуется временной отрезок, в котором встанет на паузу не только сердце, но и аппарат жизнеобеспечения. В этой особенной операции это самое необыкновенное. Я даю указание: «Остудить до 18° ректальной температуры». После этого на теплообменнике аппарата жизнеобеспечения кровь охлаждается все сильнее, пока температура тела в кишке не составит 18°. Почему именно в кишке? Каждая мама знает, измеряя температуру тела ребенку в попе, она получит точные данные, потому что это температура внутри тела и потому более достоверна, нежели температура кожи под мышкой. Не меньше часа уходит на то, чтобы через температуру крови охладить человека с 36 до 18°. За это время я успеваю улучшить себе доступ к аорте и ее связям с мозгом и окутать стерильными бинтами таким образом, чтобы обозначить каждый отдельный кровеносный сосуд, получив детальную анатомическую карту.
