— Что приготовим на ужин? Есть пожелания? Дай знать.
Заруливаю в шумный гипермаркет и, в хорошо забытом предвкушении пижамной вечеринки с лучшим другом, набиваю тележку всем, что вызывает обильное слюноотделение и само просится в рот. Расплачиваюсь на кассе, забираю покупки и выхожу в синий газ летних сумерек.
Больше не будет самобичевания и раскаяния, отравляющих кровь сомнений и груза вины. Потому что теперь я знаю, для чего именно высшие силы столкнули нас с Тимуром на том коротком отрезке времени и пространства.
***
На площадке седьмого этажа снова ослепли лампочки, чертыхаюсь и на ощупь ищу ключи, нашариваю пальцами замочную скважину, но дверь поддается, едва я легонько дергаю ручку. В прихожей горит тусклый свет.
Меня поводит от внезапной радости, но разочарование тут же подкатывает к горлу легкой дурнотой.
Мама…
На кухне смолкает шипение воды, и мама, на ходу вытирая мокрые руки, грозно шагает навстречу.
— Ты что творишь, бестолочь? Почему не берешь трубку? — она замахивается полотенцем, и я шарахаюсь назад. — Пришлось звонить Алексаевым. Они рассказали, как ты тут под окнами орала!
— Как ты вошла? — я прихожу в себя и, сохраняя остатки спокойствия, сгружаю тяжеленные пакеты у стены и избавляю гудящие ноги от кедов.
— А что, не надо было? Если бы не отцовский комплект, ты бы меня не впустила на порог? — сузив глаза, мама лезет на рожон.
— Я этого не говорила… — пожимаю плечами, и, обойдя ее, направляюсь в гостиную. Там все вылизано до блеска, но стоит не на своих местах.
— Что с Димой? — она сбавляет обороты и, прислонившись плечом к косяку, сдувает осветленную прядь с раскрасневшегося лба.
— Ничего. — Я спокойно выдерживаю ее гневный взгляд, хотя знаю наверняка: грядет буря. Каждый мамин жест транслирует уничтожающее презрение, уголок рта подергивается от тика.
— Как ничего? Алексаева говорит, что отсюда доносились звуки, м-м-м… интимного характера.
Скриплю зубами от лютого кринжа. Становится весело.
— Ну да, доносились. Но это был не он.
Выпутываюсь из платья, вешаю его на плечики и возвращаю в шкаф к собратьям. Влезаю в спортивный костюм, собираю в хвост волосы и, прикусив изнутри щеку, ожидаю привычное шоу.
Недавние инъекции ботокса, нежно любимого мамой, сглаживают проявления эмоций, но даже сквозь них прорывается ее ярость.
— Да приводи хоть десятерых, — частит она. — Главное, чтобы одним из них был Дима. У него двухуровневая квартира на Юбилейном проспекте, успешный бизнес, серьезные намерения…
С тоской смотрю в ее злые глаза, усталость, обида и боль становятся поперек горла.
— Почему ты так ко мне относишься, мам? — я вздыхаю. — Почему не видишь в родной дочери человека? Ты же сломала мне жизнь. Я не умею строить отношения. Боюсь доверия и любви. Избегаю ответственных решений. Не могу за себя постоять…
— Роди и воспитай, потом поговорим! Не меняй тему! — она снова замахивается, но на сей раз я не двигаюсь с места, и полотенце со свистом рассекает воздух возле уха.
— И рожу. И воспитаю! — вздрогнув, упрямо бубню, и нарываюсь на кривую издевательскую усмешку:
— Интересно… Как ты это проделаешь?
— Очень просто. Я уже беременна! — Лицо мамы перекашивает, щеки приобретают землистый оттенок. Она застывает, переваривая услышанное, а мой язык переходит в автономный режим: — Забудь о Диме. Хватит сотрясать воздух. Он не нравится мне, мерзкий тип…
Я в ужасе — глубинном, парализующем, вынырнувшим прямиком из раннего детства, когда за любую провинность можно было услышать о себе много нового и получить звонкую оплеуху. Но негодование, подогреваемое взбунтовавшимися гормонами, кипит внутри, и я сжимаю кулаки.
— Что за придурок? Кто он? — севшим голосом допрашивает мама, и я глупо ухмыляюсь:
— Пришелец с Альфа-Центавры.
Шутка не прокатывает.
— Сроки? — рявкет она.
— Н-не знаю… — я теряюсь под ее натиском, пячусь назад и приваливаюсь к полированной дверке. — Примерно пять недель…
— Вот что! — шумно выдохнув, мама отмирает и принимается кругами ходить по комнате. — Ты сейчас же позвонишь Диме, поедешь к нему и переспишь с ним. Любым способом сделаешь так, чтобы он не предохранялся. Усекла? Потом что-нибудь придумаем. Дура!
Провожаю ее офигевшим взглядом и пытаюсь осмыслить происходящее. Она на полном серьезе хочет повесить моего нерожденного ребенка на постороннего мужика, с которым я виделась три чертовых раза. Продать меня с потрохами ради того, чтобы «сиять» перед подружками и соседками. Чтобы до конца жизни держать под надзором и упиваться властью.
— Ма-а-ам… — прячу лицо за ладонями, ожесточенно тру виски, но она не слышит и продолжает нести бред:
— Я не хочу, чтобы тебя травили, как мать-одиночку. Я знаю, каково это… Кстати, а виновник переполоха вообще способен мыслить?
— Ему девятнадцать. Я никчемная, безголовая. Ты можешь уйти, мам?
Повисает тишина. Тикает бабушкин будильник, монотонно капает кран, тяжко охает лифт, опускаясь в глубины шахты…
С мамой случается истерика.
Она кроет меня матом, проклинает и пугает, срывается на визг, кашляет и заходится в рыданиях, но сегодня я вижу ее насквозь. Она способна на любую подлость: унижает, ломает, на корню затаптывает инициативу, диктует свои условия, навязывает мнение, потому что до ужаса боится остаться одна.
Та самая трусливая мразь, недостойная любви и уважения.
В ее подобие едва не превратилась я…
— Ты не проживешь без меня, идиотка! — подытоживает она. — Наплодишь выродков, пойдешь по миру и загнешься в канаве!
Не могу это больше слушать — чаша терпения в прямом смысле переполнена…
— Я проживу, — чеканю каждое слово и наступаю на нее, настойчиво оттесняя в прихожую. — А тебя не подпущу и на пушечный выстрел. Уйди. Просто уйди!!!
Мама забористо матерится, от души плюет на пол, хватает ветровку и сумку и, хлопнув дверью, уходит из моей жизни.
Обрывается невидимый поводок.
Я не плачу. Все не так страшно.
Может, ей изначально был нужен лишь повод отделаться, но я никогда его не давала. Может, она в самом деле оскорблена в лучших чувствах.
Но мне хочется верить, что мама признала ошибки и собственное бессилие. И поняла, что навсегда потеряла меня.
Вооружаюсь шваброй и протираю оплеванный пол. Приношу в комнату пакеты, выкладываю на журнальный столик купленную еду и, развернув целлофан и раскрыв картонные коробки, устраиваю настоящий пир.
— Так бывает, прости. Но это неправильно. Хочешь яблоко? А виноград?
