Папа вернется не раньше завтрашнего вечера, домработница взяла выходной.
Катя, похоже, с головой нырнула в новые отношения — не пишет и не звонит. Естественно, и этот роман не продлится дольше недели, но в состоянии влюбленности она забивает на все и вся, и уж тем более на меня.
Слоняюсь по пустому мертвому дому, заглядываю в холодные комнаты и хочется кричать. Мне нужен кто-то живой рядом, иначе поедет крыша.
Расчесываю пятерней волосы, собираю их на затылке в небрежный пучок, но больше не утруждаюсь — не замазываю круги под глазами и не наношу макияж. Влезаю в скинни, кеды и серую толстовку, закрываю за собой тяжеленную дверь и вываливаюсь в душные сумерки.
Отец не приветствует мои поздние отлучки: официально разрешается бывать только у Кати — дочери ректора престижного вуза, где мы с ней, собственно, и учимся, но после смерти мамы он и сам не может подолгу находиться в нашем «фамильном гнезде».
Ловлю такси и еду до Центра, долго брожу по главной площади города, смотрю на розовые облака и бледную луну, памятники, фонтаны, елки и счастливые парочки, проходящие мимо.
Стараниями моего отца в нашем городе красиво. Мрачно и красиво, как на кладбище.
В свете фонарей трепещут призрачно-зеленые листья, вместе с их шумом ветер приносит обрывок песни: «Я живая одинокая клетка. В четырех стенах другой, бетонной. Проводами телефонных линий связана, отгорожена рамой оконной…»
Я бесцельно шагаю вперед, руки в карманах. Ника, девятнадцать лет. Неприкаянная душа без имени и возраста.
У ступенек одинокий музыкант в черной бейсболке и рваных джинсах, прислонившись спиной к бетонной стене, играет на гитаре, и его чистый голос разносится по площади:
— Комфорт решает многое, но так пусто внутри
Живой одинокой клетки,
И другой, такой же, бетонной.
Стал говорить с ее стенами,
Пробовал лезть на них.
Кричал раме оконной.
Шаги безумия легки,
Но оглушают отзвуком пустой комнаты…*
Пронзительно до мурашек и созвучно с моей тоской. Останавливаюсь, судорожно выискиваю в кармане завалящую сотенку, наклоняюсь и кладу ее в кофр поверх россыпи мелочи и мятых бумажек.
Музыкант поднимает голову, смотрит на меня знакомыми, огромными сумрачными зелеными глазами, и я едва не приземляюсь задницей прямо на брусчатку, потому что ноги отказывают.
— И снова здравствуй! — усмехается он.
— Привет! — быстро отвечаю я и моргаю, прогоняя наваждение.
Парень снимает с плеча гитару, наклоняется к кофру, выгребает оттуда деньги и укладывает ее внутрь.
— Я как раз закруглялся. Хочешь есть? — спрашивает он буднично, словно мы сто лет знакомы.
Я действительно не ела последние сутки. Но еще больше я не хочу домой — появилась возможность хотя бы час побыть вне его стен, и я за нее ухвачусь.
— Пожалуй, да… — я начинаю тараторить: — Хотела поблагодарить тебя за помощь, но думала, что мы больше никогда не пересечемся… Как же хорошо, что мы встретились!
— Думаешь? — Он загоняет меня в тупик странным вопросом и нехило пугает, но тут же весело смеется: — Я же сказал: никогда меня не благодари. Пошли.
Мы идем через освещенную фонарями площадь, скейтеры, сидящие на мраморе у фонтанов, кричат ему:
— Харм, уже сваливаешь? — И он на прощание поднимает руку.
Я нагоняю его и стараюсь идти в одном темпе, хоть это и тяжело.
— Как они тебя назвали? — Надеюсь хитростью выведать имя, но он отрезает:
— Меня так все зовут.
— Как — так? Просто я не расслышала… — Положение не позволяет мне выказать заинтересованность, но от любопытства зудят кончики пальцев. В знакомстве ведь нет ничего унизительного и страшного…
— Харм, — бросает он, и я завожусь еще больше:
— Харм? Вред? Но почему?
Только теперь до меня доходит: парень раздражен так, что, кажется, готов убивать, но только глубоко вздыхает:
— Потому что я ломаю все, к чему прикасаюсь.
— Я тоже бываю неуклюжей… Кстати, меня зовут Ника. Очень приятно.
Харм незаинтересованно кивает.
Несмотря на гитару за спиной и рюкзак, идет он настолько быстро, что за время нашего короткого разговора мы успеваем оказаться в темном дворе за пределами площади. Никаких кафешек в этой местности нет и быть не может, и в желудке холодным комком сжимается страх.
— Куда мы направляемся?
— Ты же хочешь есть? Вот и успокойся. — Харм тормозит у старого обшарпанного дома и толкает деревянную дверь первого подъезда. В лицо ударяет холодная непроглядная тьма.
— Дай мне руку. — Он крепко хватает меня за запястье. — Иначе свернешь тут шею.
Зрение выведено из строя, но жесткий захват его пальцев успокаивает.
Доверие. В обычных обстоятельствах я никогда бы не пошла домой к первому встречному, да еще и такому странному, но это прикосновение решило все.
По вереницам скошенных ступеней он тянет меня наверх, останавливается на площадке с выбитой лампочкой и отпускает мою руку. Гремит ключами, подсвечивает замок зажигалкой, исчезает в черном проеме и щелкает выключателем. Шаг — и я оказываюсь в огромной квартире, похожей на музей.
Здесь давно не было ремонта — лепнина с коричневыми потеками потрескалась, выцветшие обои местами отошли от стен, углы захламили скопления коробок и залежи пыли.
Харм подталкивает меня вперед и включает свет на кухне.
Круглый стол, антикварные шкафчики, двухконфорочная плита, старинный абажур на потолке и пара разномастных венских стульев — вот и весь интерьер.
Я занимаю один из них, Харм вываливает из рюкзака пакеты с лапшой быстрого приготовления.
— Королевский ужин: бич-пакеты. С каким вкусом предпочитаешь? — По тону намерений не разобрать. Он серьезно?
Я вскидываю голову, но натыкаюсь на взгляд его огромных глаз. Он серьезно.
— Пожалуй… — Перебираю пачки и вчитываюсь в надписи на них. — Со вкусом «барбекю»…
— Аналогично.
Он зажигает огонь под металлическим чайником с мятым боком, падает на стул напротив меня и стягивает бейсболку.
Темная челка, выбритые виски и затылок, едва заметный пирсинг в брови и эти проклятые глаза. Красивый. Я физически ощущаю, что пропадаю, улетаю в космос, скатываюсь вниз на американских горках. В присутствии Артема со мной такого почему-то никогда не случалось.
— Ты часто там играешь? — спрашиваю невпопад, получается пискляво.
Он пожимает плечами:
— Да, часто. И не только там.
Чайник свистит, Харм забирает пачки нашего «королевского ужина» и отворачивается к плите. Любую информацию из него приходится вытягивать клещами. Не хочет говорить о себе — не надо. Вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся, так что… даже не обидно.
