Вопли и активное сопротивление Титовой только сильнее разжигают бушующую во мне бурю. Нахально и хлестко шлепаю ее по заднице.
– Ах ты, скотина дикая! Животное!
Добираясь до спальни, бросаю ее на кровать и, препятствуя попыткам подняться, наваливаюсь сверху. Сетка под матрасом глухо скрипит, и мы будто в топь проваливаемся.
Ловлю Машкины запястья. Завожу за голову и втрамбовываю ее еще глубже.
– Градский, ты, блин, очумел? – вижу, что теряется от такого напора. Но орать не прекращает, конечно же. – Сейчас же пусти меня! Придурок ты непереносимый!
– Не рыпайся! Сейчас, мать твою, не рыпайся! Не хочу делать тебе больно.
По-настоящему больно…
– Я тебя… Это я тебя, черт возьми, уничтожу!
Два зверя среди бетонных джунглей.
Дышим рот в рот практически. Едва губами не соприкасаемся. Если вдруг столкнемся, судя по накалу, зубами сцепимся. Ведь тут некому нас разнять.
– Захлопни рот, Маруся!
– Ты меня бесишь! Как же ты меня бесишь!
– А ты меня! Худшее наказание – застрять здесь именно с тобой!
– Чё, блин? Да пошел ты после этого! Пошел ты… Ненавижу… – орет, обжигая прерывистым и частым дыханием.
Я его глотаю. Жадно глотаю.
Просто наваждение…
Мотаю головой, чтобы не податься подбивающему мое испорченное нутро искушению: стереть последние ничтожные сантиметры между нами. Взглядом все равно то и дело к ее губам смещаюсь. Хватает ведь извилин, чтобы думать о том, какие они розовые, мягкие, пухлые… Какого ж хрена все разумное из головы вынесло?
– Как ты со мной обращаешься? Как разговариваешь? Как смеешь так со мной поступать? Сейчас! В этой коробке… – продолжает разрываться Титова.
– Прекрати доводить меня!
На инстинкте толкаюсь в нее. Слышу, что вскрикивает и тоненько пищит, какими-то возмущениями яростно захлебывается… Такая мягкая, такая теплая, так охуительно пахнет… В моей полной власти.
Не вырваться из этой западни. Нам обоим.
– Да что я тебе сделала?! Это ты… Чуть что, орешь и рычишь! Но больше из-за тебя не собираюсь расстраиваться и плакать! Слова тебе не скажу! Пока не выйдем отсюда…
– Так сейчас стартуй! Со своим молчанием, сука… Заткнись и перестань меня злить!
– Вот пошел ты в жопу, Ярик! Пошел ты, мать твою, в жопу! Вместе со своей злостью… – бомбит дальше, зараза. – Потому что мне плевать. Понятно тебе, животное?
– Нет, не понятно. Поорешь и спать ко мне прибежишь!
– А вот и нет! Не прибегу больше. Никогда к тебе не прикоснусь. Ты скотина и агрессор! Так что слезай с меня, черт тебя подери!
– Я агрессор? А ты?
– Я нормальная. Провоцируешь ты!
– Провоцирую? Я?
Ну, все, на хрен! Агрессор? Сейчас выдам ей полный тираж. Раздам, бл*дь, как вай-фай!
Вот только бесконтактно не получается. Едва я надвигаюсь и, как тот самый агрессивный придурок, вдавливаю лоб ей в лоб, Титова мне навстречу ломится. Пытается ухватить за щеку зубами, озверевшая дикарка.
Со вздохом прикрываю веки и смещаюсь, пока она не впивается ими в мою нижнюю губу.
Разрывает все шаблоны. Привычный мирской уклад сносит.
Что мы делаем? Что это?
Больно? Физически, наверное. У святоши ведь преступный мотив. Она хочет причинить мне боль. Стерва… Сердце обрывается и расходится по груди от других ощущений.
Внешне каменею. Внутри же – столько всего там разбивается. На осколки. Вдребезги.
Когда Машка выпускает из захвата мою губу и, отстраняясь, опадает обратно на подушку, по инерции двигаюсь за ней.
На короткое мгновение встречаемся глазами.
Искра. С четким чиркающим звуком и последующим будоражащим треском разрывает чертову тишину этого саркофага. По фитилю стремительно бежит огонек пламени.
Припечатываю ее губы ртом. Казалось бы, что такого… Полный контакт, мать вашу. Взрыв.
Святоша не двигается. Не отталкивает. Никак не сопротивляется. И я, усиливая давление, размыкаю ее губы своими – нетерпеливыми и отчего-то дрожащими.
Позволяет… Она, мать вашу, мне позволяет.
Что за хрень?
Каждую секунду готов к отпору, и все же, наглотавшись ее дурманящего дыхания, углубляю поцелуй. Осторожно скольжу между мягких губ языком. Пробую ее на ощупь. Пробую на вкус. Пробую… И меня попросту разносит в щепки.
Совсем другая страсть между нами разгорается. Совсем иная… Ослепленный вспышкой одуряющего голода, со стоном касаюсь ее языка своим. И Машка отвечает. Она, мать вашу, отвечает… Ее движения неопытные, жадные, страстные. И все – мои. Для меня.
Черт возьми…
Машка… Моя Машка… Титова…
Что все это значит?
После злости, которая как кислота разъела мозги, никакого четкого плана у меня нет. С надрывом понимаю лишь то, что наши с Титовой отношения после этого не будут прежними. Такое не забудется. Нет… Не получится сделать вид, что ничего не было.
Вот только… Я отчаянно хочу, чтобы это не заканчивалось. Хочу еще больше. Все, что можно. Похоть нутро скручивает. Простреливает огненными судорогами. Я вздрагиваю. Из груди прорывается хриплый стон. Прямо в Машкин сладкий рот, потому что не могу ни на секунду от нее оторваться.
Титова… Святоша… Моя Маруся…
Вашу мать…
Она ощущает мое безудержное возбуждение. Стоит качнуть бедрами, мне в рот перетекает ее резкий вздох, а следом – низкий дрожащий стон. И все же расслабляется и предоставляет возможность полноценно чувствовать ее тело. Рвусь твердокаменным членом ей между ног. Толкаясь в девственную промежность, норовлю пробить не только разделяющие нас слои ткани.
Я, мать вашу, хочу лишить ее невинности. Хочу завладеть ею. На всех правах себе забрать.
«Сайонара, бой
[2]», – проскальзывает в пустой голове голосом папы Тита.
Выходит и заходит, да.
Выпуская Машкины руки, ловлю обратно ладонями, едва она их только начинает опускать. Припечатываю к матрасу по бокам.
Моя она. Здесь, в этом гребаном бункере, только моя.
Поцелуй с моей подачи становится интенсивнее, напористее и откровеннее. Мы тяжело дышим друг другу в рот. Лижем. Посасываем. Прикусываем. Толкаемся языками.
Машка… Маруся Титова… Моя святоша…
Не могу поверить, что все это происходит в реальности. По ощущениям понимаю, что не очередной сон. Нет, это чистейшее сумасшествие. Не просто ядерная смесь. Неразбавленный атомный концентрат. Он выжигает все, что было и есть. Приносит совсем новые крайности.
