Сейчас же, находясь в полном сознании, снова и снова прокручиваю всё, что мы делали. Сладкие стоны и откровенности святоши, выкрики и прочие звуки удовольствия… Те ощущения, которые сам испытывал, когда был внутри ее тела.
Дверь ванной хлопает, и я, меняя положение, дергаю с тумбочки приставку. Расслабленно откидываюсь на подушку и делаю вид, что крайне увлечен своим занятием, в то время как прога еще только грузится.
Маруся тоже хорошо играет.
– О, Ярик, привет, – произносит таким тоном, словно испытывает удивление при виде меня.
Будто кроме нас двоих в этой чертовой клетке может нарисоваться кто-то другой! Или я в любой момент могу выйти и вернуться.
Нежданчик, бл*дь.
– Привет.
Встречаясь взглядами, намеренно задерживаю контакт. Святоша краснеет, а я ощущаю хоть какое-то удовлетворение. И… возбуждение. Не могу я смотреть на нее равнодушно. Сам понимаю, что глазами все свои эмоции выдаю.
Она моя.
Теперь она моя.
– Чем занимаешься? – пытается звучать легко, однако голос вибрирует от волнения, а под конец и вовсе срывается.
Будто сама не видит.
– Играю.
Машка с какой-то непривычной осторожностью пристраивается рядом на кровать, и мои мысли окончательно в кашу сбиваются.
Ей до сих пор больно? Или неловко находиться рядом?
Спросить? Можно? Это ведь только вопрос, не близость. Никаких границ я не нарушу. Раньше ведь спрашивал, когда у нее что-то болело.
Вот именно «что-то»… Не там. И не после меня.
Чёрт…
У меня встает член.
Святоша еще, будто специально, заглядывая в экран «игровухи», прижимает к моему плечу голову.
Вашу мать…
Мы оба полностью одеты. Но, бл*дь, ее близость и ее запах в один щелчок доводят меня до точки кипения. Член внушительно и красноречиво натягивает штаны.
Я стояк игнорирую, а вот Машка смотрит туда, замечаю. Потом слышу бурный вдох. И ее щеки заливает всеми оттенками красного.
Сейчас она начнет выдавать какой-то невинный вздор.
Секунда, две… Вдох, выдох – громкие звуки и судорожное движение грудной клетки. Прямая трансляция.
– Помнишь… – отчаянно пытается задать нейтральную тему разговору.
– Помню?
Знаю, я козел, но не могу на ее потуги не ухмыльнуться.
– Помнишь, как мы в одиннадцатом классе сбежали с истории и поехали на море? – выпаливает скороговоркой, ухватившись, очевидно, за первое, что в голову прилетело.
– Событие, ух! – губы трубочкой выпячиваю. После выдоха еще и присвистываю. – Почему бы не вспомнить об этом сейчас?!
– Ярик!
Уворачиваюсь от тычка раздосадованной святоши.
Сажусь и перемещаюсь, подпирая спиной стену. Увеличиваю расстояние, а она упорно за мной движется. Присаживается рядом, плечами соприкасаемся.
Ладно, не лежим в обнимку – уже легче.
Пойду ей навстречу, конечно. Когда я этого не делал?
– Помню, сколько пришлось уламывать, чтобы ты пропустила этот несчастный урок.
А потом столько же сил приложил, чтобы убедить раздеться до нижнего белья. Оно было белым и, намокнув, стало прилично просвечиваться. У Маруси началась истерика, хотя людей на пляже практически не было. Стояла жуткая дубарина, сезон еще не открылся. Я отдал ей свою рубашку и обнял. Прижал мокрое дрожащее тело, чувствуя ее всю, как никогда откровенно.
Отличное воспоминание. Разряд прямо в темечко.
– Так Раиса Николаевна позвонила папе и нажаловалась.
– Это проблема? Ни хрена не проблема, – размахивая руками, спокойно отметаю эту чепуху. – Сама знаешь, сколько раз моим звонили. Это ее работа. Тупо работа, ей похрен, где ты находишься. Она донесла информацию до предков, считай, долг выполнила. А тебя даже не наказали.
– Нет, – подхватывает Машка. – Но, знаешь, как мне было стыдно.
– За что? – ржу в голосину.
– Ярик, дурак! – восклицает больше по инерции. Не злится, так что бы очень. – За то, что прогуляла, обманула доверие…
– Ты сейчас серьезно?
– Знаешь, что серьезно!
– Чем забита твоя голова, Манюня? Такой хрени из-за одного прогула накручиваешь. А я тебе так скажу: пусть лучше будет стыдно за то, что сделал, чем за то, что не сделал.
– Это неправильная формулировка! Ярик! Ну, Ярик… – визжит, когда опрокидываю ее на спину и начинаю щекотать. – Ты все переврал, балбес! О том, что не сделал, можно жалеть. Никак не стыдиться.
– А вот и ошибаешься, святоша. Слушай меня. Знаю, что говорю. Слушай…
Приближаюсь очень близко к ее лицу и замираю.
– Слушаю…
– Умница.
Смотрю на ее губы. Не могу не смотреть. Жадно разглядываю, на ходу прокручивая воспоминания. Накладываю ощущения на картинку.
Бл*дь…
Твою мать же ж…
– Мне нужно в туалет, – пищит и мягко в грудь меня ладонями толкает.
Отстраняюсь, даю возможность сползти с кровати. Еще и придерживаю, чтобы в спешке не свалилась.
Прикрываю глаза, пока к двери идет. Зубы сжимаю. Усиленно дышу, на максимальных.
А потом изнутри торкает. На ноги подрываюсь и нагоняю ее.
– Оп-оп-оп, стой, святоша… – типа уверенно и нагло.
Да нет во мне этой решительности. Нет.
– Что?
В плечи Машкины вцепляюсь и, глядя в лицо, прямо-таки деликатно подбираю следующие слова. В коридоре освещение тусклее, но всё же не наш мрак. Напоминаю себе, что нельзя. Договор и сопутствующие правила тоже суммирую.
– Тихо, Маруся… Нечего так выкатывать глаза. Только спросить хочу.
– Спрашивай, – так же нерешительно, с осторожностью и откровенными сомнениями.
Не зря.
– Болит еще?
С ее лица махом все краски сходят. Она приоткрывает губы, глотает воздух, издает какие-то звуки, но это не слова.
Чёрт, не хватало только, чтобы в обморок грохнулась…
– Ничего у меня не болит, – выдает на одной, крайне возмущенной волне.
– Точно?
– Точно!
– Значит, ночью, когда выключиться свет и начнется мой день…
– Ничего не будет!
Вновь пятнами покрывается, то ли негодуя, то ли все же смущаясь.
– Как скажешь, – грубо бросаю в ответ.
Разжимаю ладони. Но не сразу отпускаю. Еще какое-то время шумно дышим друг другу в лицо. Потом, поджимая губы, глубоко вдыхаю и разворачиваюсь.
