Прежде чем ответить, Градский то ли матерится, то ли какой-то странный звук издает.
– Знаешь же, что могут быть разные фазы. Здесь и наверху.
– Да…
Такой ответ меня устраивает. Он успокаивает.
Только ненадолго.
Ждем, когда эта чертовщина вырубится, а вместо этого в прерывистом шипении динамика появляется чье-то отчетливое учащенное дыхание.
Чье-то дыхание… Чье-то… Чужое… Не наше… Чье-то… Живое…
Мое сердце ухает и, рванув по живому, проваливается куда-то вниз. Я ничего не соображаю. Не пытаюсь понять. Захлебываюсь в густом вареве паники, не обладая никакими догадками.
– Боженька… – лишь услышав свой скрипучий голос, осознаю, что открываю рот и говорю.
Я бы сказала, что сердце на месте. Колотится. Я бы сказала, что кроме него, в груди обвал эмоций. Крушатся. Я бы сказала, что тело сотрясает озноб. Я бы… Я бы обязательно вам все это сообщила, если бы ощущала хоть что-нибудь.
Должно быть, какой-то важнейший передатчик к чертям вырубает. Мозг с телом связь утрачивает. Вспомню об этом потом.
– Ярик, это… Что? Что? Мы…
– Мы не одни, Маруся.
Меня прошибает током. Чувствительность возвращается. Нет, никакого определяющего озарения не наступает. Лишь одно понимаю: говорить больше нельзя.
Глава 44
Ярослав
– Чертов ты урод! Ты там, на хрен, вконец наркотой унюхался?! – ору в темноту, когда громкоговоритель включается в шестой раз. – Сюда спускайся, твою мать!
Как и прежде, никакого ответа не следует. Ридер лишь дышит надорванно в динамик, будто маньяк какой-то, и отключается.
Ебаный мудак!
Такая ярость охватывает, толкает ломать и крушить все вокруг. Все, что есть! Со всей дури всаживаю в стену кулак. Раз, другой, третий… Не справляюсь иначе.
– Ярик! Ярик!
Если бы не святоша…
Только она заставляет остановиться. Закусываю язык, свирепо вдыхаю через нос и опускаю руки. С новым, тягостным и крайне хриплым вздохом позволяю им безвольно повиснуть вдоль тела. Боли не ощущаю. Отстраненно улавливаю лишь то, как по кисти горячими струйками сбегает кровь. Когда дыхание задерживаю, слышу, что капает на бетонный пол.
И пускай бы…
Если бы не Маруся…
Возобновляя дыхание, сжимаю кулак, чтобы хоть как-то препятствовать ее свободному падению.
Повторяющейся скороговоркой мысленно себе напоминаю, что ответственность в первую очередь за Машку несу. Поехать в этом гребаном месте кукушкой – последнее дело. Нельзя. Давать волю эмоциям смертельно опасно.
Но как справляться, если кажется, что дышу огнем?
– Ярик, – святоша становится передо мной. Прижимается грудью и бедрами. Ладонями лицо обхватывает. Дышит в губы. – Ярик, забей, – ее спокойствие удивляет настолько, что на какой-то миг цепенею. Пялюсь в темноту, как будто способен ее увидеть. Отчетливо представляю черты лица, но эмоции уловить не могу. – Он делает это специально. Он пытается на нас воздействовать психологически, – шепчет так тихо, что вслушиваться приходится. Звуки как будто постфактум складываются в слова, когда уже прокрутишь их несколько раз кряду. – Все это… Все это не сработает, Ярик. Не с нами. Мы не должны.
Признаться, предполагал, что она будет плакать. Готовился ее успокаивать. До этого момента меньшее пугало Марусю до смерти. Бл*дь, да она даже в туалет без меня сходить боится!
А тут словно подменили. Моя и не моя.
Увидеть бы глаза…
Черт…
– Нужно перевязать, – шепчет все тем же ровным сосредоточенным тоном. Только после этого догоняю, что ощупывает мою кисть. – Пойдем.
Гуськом в спальню перемещаемся. Там Маруся извлекает из шкафа первую попавшуюся тряпку и с треском рвет ее на полоски. Все так же вслепую обматывает мои сбитые костяшки.
Молчим. После того, как поняли, что не одни, большую часть времени молчим. Общаемся иначе – прикосновениями. Вот и сейчас, закончив перевязку, святоша кладет ладонь мне на щеку и прижимается к моему подбородку лбом.
Это что-то значит.
Чаще всего она привстает на носочки и как будто сталкивается со мной губами. Сейчас же… Ищет равновесие? И мне дает.
Да, глубоко вдыхаю и выдыхаю свободно, ощущая, как на этом движении с гудящим тремором опадает грудная клетка.
– Мы можем развести костер, Яр? Чтобы согреться и развеять хоть немного темноту.
– Не получится, Маруся, – выдаю и крепко сцепляю челюсти. – Из-за слабой приточной вентиляции ничего не получится. Не будет гореть.
Разочарованный вздох – все, что указывает на то, что она расстроилась. Когда говорить продолжает, звучит так же выверенно спокойно.
– Нам хватит? Кислорода хватит?
– Не задохнемся, если ты об этом, – заверяю ее. Хотя и не уверен в бессрочности своего обещания. – Но приятного мало. Без вентиляции дискомфорт будет усиливаться.
– Хорошо.
Вряд ли в этом есть что-то хорошее. Мы оба это понимаем, но продолжаем держаться просто потому, что иначе нельзя.
– Еще вопросы, святоша?
– Зачем он это делает? – спрашивает, словно на уроке психологии задачу какую-то решаем.
– Этого я не знаю, – выцеживаю, сдерживая новый приток злости.
– А если это не Ридер?
Закусывая губы, медленно втягиваю носом воздух.
– Маловероятно.
Улавливаю такой же планомерный вдох со стороны Маруси, прежде чем говорить снова начинает.
– Я никогда никого кроме тебя не хотела целовать. Никого не хотела касаться. Быть только с тобой хотела. Только для тебя, – высекает каждое слово.
У меня от этого послания все внутри сбивается. Черт знает, какими плитами одно на другое находит и трясет. С такой силой, что внешне скрыть трудно. Ее руки на моей груди, чувствует.
Только зачем говорит это сейчас? Зачем?
Мы же не прощаемся.
Что за хрень?
И почему она так спокойна?
– Ты и есть только для меня, святоша. Только моя.
– Не отдашь меня? – наконец, в сиплом шепоте прорываются эмоции. И от них еще крепче душу сворачивает. Все возможные эмоциональные катаклизмы за раз случаются. Резкий перелом – сухой, горячий и болезненный. Не знал, что такое в принципе физически возможно в теле одного человека. – Не отдашь?
Вопрос несет вероломную глубину. Так как стоит понимать: мы не знаем, что ему нужно.
– Никогда.
– Хорошо, – произносит с возвращающимся хладнокровием. – Тогда… Скажи ты.
