Толчок. Перемотка.
Пальцы порхают по черно-белым клавишам фортепьяно.
— Не так быстро, девочка, — останавливает Еву педагог, придерживая за локоть. — Торопясь, ты портишь мелодию до неузнаваемости. Пьеса «Грезы» — легкая, воздушная и спокойная, подобно человеческим мечтам.
— Мои мечты не такие занудные, как у Шумана[1]. Sorry!
Женщина, сохраняя невозмутимую моральную устойчивость к дерзким высказываниям девочки, прижимает перемычку очков вплотную к переносице и решительно кивает.
— Давай еще раз. Легко, невесомо…
Резкий удар по клавишам. Мелодичный, но стремительный перекат. Идеальная последовательность нот, но абсолютно недопустимое звучание.
Порывистый вздох педагога, бессильно застывшей у фортепьяно.
— Абсолютно не то… Остановись, девочка.
Только этого и ожидающая, Ева резко обрывает мелодию.
— Плавно, легко, неторопливо…
— Может, вы просто скажете маме, что это не мое?
Женщина смотрит на девочку долгим пристальным взглядом. И Ева практически уверена, что добилась своего, когда та кивает и направляется к двери.
Болтая ногами, считает пальцами клавиши, словно их могло стать меньше или больше, и прислушивается к разговору Тополевой с родителями. Фраз педагога не то, что не разобрать — их даже не слышно. А вот ответ отца, выверенный до идеальной тональности, не оставляет сомнений и домыслов.
— Не прекращайте репетицию. Она делает это назло. Пусть продолжает, пока не получится так, как нужно, — холодно произносит Павел Алексеевич. — Меня не остановит даже ее голодный обморок.
Мелькание дней. Обрывки фраз и звуков.
Остановка.
Мучительное давление в груди.
— Почему ты не пришла? Ты же обещала! — не может сдержать слез.
— Господи, Ева… Что за претензии? Это же всего один из множества школьных концертов.
— Никто не помог мне переодеться. Никто не расчесал меня! Я выглядела как посмешище.
— Возникли проблемы с погрузкой… Я не смогла вырваться. Но в следующий раз обязательно…
— Не обещай! Все твои обещания просто ложь. Вы с папой постоянно меня обманываете!
Волна страха заставляет сжаться и попытаться стать невидимой. Запах душицы режет ноздри и тяжелым осадком заполняет легкие.
— Выпусти меня, папа! Пожалуйста! Открой эту дверь! Я прошу тебя. Папочка… Мама!
Невидимая тень дышит ей в затылок, щекоча дыханием кожу. Мурашки расходятся по коже. Ева оборачивается, надеясь и, в то же время, опасаясь поймать своего мучителя в плен зрительного восприятия.
— Папа!
Подбегая к двери, врезается в нее со всей силы. Колотит кулаками, пока физическая боль не становится непереносимой.
Съезжая на пол, резко хватает воздух. Грудная клетка поднимается и опадает, но легкие, словно потеряв свою целостность, отказываются наполняться.
Не хватает кислорода. Не хватает. Не хватает…
Мозг охватывает паника. Не осознавая, что делает себе только хуже, девочка пытается закричать и теряет сознание.
Темнота. Тишина. Относительное умиротворение.
Гомон светской толпы. Духота, охватывающая тело с головы до кончиков пальцев.
— Моя мама говорит, что я принц, — заявляет Никита, поднося руку к отполированному деревянному макету парусного корабля.
— Принц? Какой еще принц? — возмущенно фыркает Ева, грубо хлопая его по руке и бережно отодвигая парусник. — Мы даже живем не в королевстве!
— Я — принц, — обиженно настаивает мальчик.
Он старше и выше нее, но не решается дать сдачи.
— Лягушачий принц, — прыскает смехом девочка. — А мама твоя — настоящая жаба! Холодная и противная!
Вихрь злого удовольствия щекочет Еву изнутри. Зажмуриваясь, она не прекращает смеяться, пока кто-то не дергает ее, едва не вырвав из плечевого сустава руку.
— Дрянная девчонка, — сердито шипит Ирина Круглова. — Только посмей хоть словом обмолвиться о том, что видела…
— А вы не смейте на меня кричать! Конечно, вам не хочется, чтобы все узнали о том, что с вами делал мэр… Это мерзко и гадко, — выдыхает с содроганием.
Обнаженные тела, застигнутые ею посреди непонятного процесса в одной из спален в разгар торжественного банкета, все еще застилают ее взгляд.
— Закрой свой рот, девочка!
Ева сжимает кулаки, отступая назад. Заставляет себя молчать. Как только суета эмоций укладывается в правильной последовательности, она замечает напряжение и страх в глазах Кругловой.
— Я никому не расскажу, — произносит она спокойнее.
Улыбается, распознавая мелькнувшее на лице женщины облегчение. И следующими же словами разрушает мнимое перемирие.
— Если вы выполните одну мою просьбу.
— И думать об этом не смей! Я не собираюсь, знаешь ли…
Ирина Петровна резкими движениями разглаживает бордовую юбку, а девочка дает ей на это время, невинно покачивая широким подолом своего нежно-лилового платья.
Когда их взгляды снова встречаются, лицо Евы становится не по возрасту серьезным.
— Что тебе нужно?
— Чтобы вы прилюдно унизили жену мэра.
— Катерину? Зачем тебе это?
— Она мне не нравится.
— Ах ты… Гнусная дрянь! Далеко пойдешь.
— Обязательно, — улыбается Ева.
Она умалчивает, что неделю назад застала Катерину за поцелуями с отцом. Пыталась убедить себя в том, что это был дружеский порыв, пока не увидела сегодня тот же напор в лобызаниях Кругловой с мэром.
Теперь она не сомневалась: это что-то постыдное и запретное. Об этом Еве, как и о многом другом, придется молчать вечно. Но молчание — не значит отсутствие наказания.
Толчок. Колебание воздуха.
— Глядите-ка, морская принцесса! Черная барракуда!
Ева не терпит подобного обращения.
— Заткни свой поганый рот, ничтожество!
Толкает парнишку на землю. Бьет везде, куда попадает. Без разбора. Не замечая боли в костяшках, колотит, что есть силы. Входит во вкус, чувствуя, как затасканные переживания, обиды и страхи тонут в жгучем вареве агрессии. Обманчивое наслаждение своим превосходством и нездоровая смелость протаптывают внутри нее дорожки. К которым она готова возвращаться, следовать ими снова и снова, лишь бы избегать тех дорог, которые причиняют страдания.
