Долго не рефлексирует. Протерев ладонью взмокшее лицо, сбегает вниз. Невольно встречается взглядом с тяжело дышащим отцом. Замечает трясущиеся старческие руки, они ходуном ходят по выпирающим под тканью спортивных брюк острым коленям.
— Что ты творишь? В кого ты только превратился, Паша? Какой дьявол в тебя вселился?
— Лидия Михайловна, — орет Павел Алексеевич во всю глотку, вместо ответа.
Женщина влетает в холл так быстро, словно пряталась сразу за дверью.
— Буду я еще перед тобой отчитываться, — выплевывает отцу, когда сиделка без лишних указаний хватается за инвалидное кресло, чтобы увезти Алексея Илларионовича. — Жди!
Глава 31
Адам: Не придумывай ничего лишнего. Я сделаю только то, что обещала тебе Исаева. Но запомни: никто не должен знать об этом уговоре.
Марина Титова: Хорошо. Я понимаю.
Адам: У нас дома, в восемь.
Марина Титова: Мы придем.
«Мы» — это она и Герман. Любимый сыночек. Кругом его за собой таскает.
Отбросив смартфон на низкий столик, откидывается на спинку дивана. Вздыхает, прочесывая пятерней и без того вздыбленные на макушке волосы.
— Что у тебя за дела с Исаевой? Ты очумела, вести с ней какие-то дела?
Лицо Марины Станиславовны сначала бледнеет, а потом, напротив, вспыхивает, как маков цвет. Не те слова она рассчитывала услышать, когда увидела сына на пороге съемной квартиры. Думала, дождалась! Приехал! Сам!
А он злой, как черт. Хлещет дурными эмоциями.
Закрывая дверь перед лицом вяло любопытствующей по этому поводу соседки, сурово смотрит на сына.
— Следи за словами, Адам! В конце концов, я твоя мама.
Едкий смех обрубает на корню весь ее боевой настрой.
— Что ж ты вспомнила об этом только в нынешнем году? Тринадцать лет назад я не был нужен тебе, так, какого черта, ты хочешь от меня сейчас? Появился у тебя новый ребенок — его и опекай, — резко дергает подбородком в сторону перепуганного криками мальчика. Он вцепляется рукой в ладонь матери и таращится на Адама, как на сбежавшего преступника. — Что тебе, черт возьми, от меня нужно? Какого лешего ты все еще в городе? Какого черта ты вообще приехала?
— Мам, — тянет Герман, ровнее, чем рассчитывал Адам. — Почему он так кричит?
Марина Станиславовна едва ли внимает этому вопросу. Прижимая мальчика ближе, осуждающе смотрит на старшего сына.
— Не будь же таким жестоким, Адам. Я два месяца прошу тебя дать мне шанс объясниться. Просто объясниться! Ты ведь уже взрослый. Прояви хоть немного понимания.
— Так говоришь, будто я тебе чем-то обязан. Может, считаешь, что благодарить тебя должен только за то, что родила?
— Нет, не считаю.
— Мам… — снова ноет мальчишка, дергая мать за рукав кофты. — Мам?
Женщина терпеливо просит его не мешать.
— Все хорошо, Герман. Дай нам договорить.
— Но, мама! Почему он такой злой? Ты же говорила, что мой брат хороший.
— Он злится, потому что ему больно. Ты же знаешь, как это бывает.
В горле Титова образовывается колючий ком. Он отворачивается, избегая взгляда матери.
— Кончайте передо мной меня же обсуждать, — хрипло произносит он.
— Я — смотреть мультики, — неожиданно убегает Герман, выскальзывая из рук матери.
— Ева мне обещала, — Марина Станиславовна изо всех сил пытается оставаться стойкой.
— Что она тебе пообещала?
— Она сказала, что устроит нам встречу, и что ты выслушаешь меня. Потом к ее предложению добавилось совместное празднование Нового Года.
Адаму снова становится смешно.
— Празднование? Серьезно? Я не праздную.
— Ева обещала, что все устроит.
— За это ты перевела ей полмиллиона? С таким сыном, как я, ты скоро обнищаешь, мама.
После вырвавшегося из уст Адама обращения вздрагивают оба: и мать, и сын.
«Какая она тебе мама?»
«Кукушка».
«Даже не смотри на нее».
«Идиот!»
— Ева сама предложила.
— Ты же взрослый человек, а повелась.
— Да, повелась, потому как до этого Ева держала свои обещания.
Чувствует острую потребность закурить, чтобы хоть как-то унять муторное состояние, вызванное принятым решением.
Проходит к изогнутой полукругом лоджии. Потянув дверь, ступает за порог, как есть, без футболки. Пока окна закрыты, здесь не холодно. Во всяком случае, не знобит.
Прикурив, стоит прямо, избегая холодного стекла, служащего передней стеной.
Оборачивается, слыша за спиной шаги. Встречаясь глазами с Евой, делает глубокую затяжку.
Увидел ее, и понеслось.
Кровь сворачивает этот ее холодный взгляд. А сердце, как одуревшее, качает и качает эту густую горячую лаву.
Бессмысленно. По кругу. Не находя выхода для скопившихся эмоций.
«Что, если я убью ее? Столкну за перила, и все. Тебе будет больно, Ева? Скажи же мне, так тебе будет больно?»
Сглатывая, девушка прижимает руку к ключицам. Останавливается, не дойдя до Титова каких-то полтора метра.
Сознание вспыхивает калейдоскопом цветных и черно-белых событий. Вместе с ними приходят страх и паника. Тяжело оседают в груди и раз за разом, следом за новыми воспоминаниями, поднимаются до самого горла.
В какой-то момент, Ева перестает понимать, где находится. Ощущения такие яркие, такие всепоглощающие… Они, определенно, способны ее поглотить и уничтожить. Разорвать на части своей противоречивостью.
Она вроде как должна опасаться и ненавидеть Адама. Что-то ей подсказывает, что должна… Но она не может. Вместе с проходящим сквозь нее ужасом приходит что-то странное и неподдающееся определению. Абсолютно бесконтрольное. Именно это чувство, в определенные моменты, заглушает все остальное.
Заметив ее нерешительность, Титов приподнимает и хмуро сводит брови. Отворачивается, а девушка машинально следует взглядом по выделяющимся черным надписям на его обнаженной спине. Они затесаны между «набитыми» металлическими платами спартанских доспехов.
Others cannot. I will be able[1].
Never lose vigilance[2].
В сознании Евы, словно вживую, растекается и множится жесткий самоуверенный тон: «Я — Адам Титов. И я могу все. Запомни это на будущее, драгоценная моя».
