— Помнишь… ты говорил… раньше… любимая моя гадина… — пересохшие губы растягиваются и приподнимаются в улыбке. — Скажи так.
— Нет.
— Скажи… Это же от души… По-настоящему.
— Нет.
— Да.
— Нет.
— Я никому… не расскажу… и ты не говори. Только между нами… Давай…
— Я люблю тебя, — сжимает крепче, не рассчитав силы.
Дыхание Евы стопорится и обрывается.
— Ева?
Прислушивается, хвала Богу, дышит.
— Блин… Титов, ты таки хочешь, чтобы я померла… Овдовеешь до брачной ночи.
— А ты не сильно впечатляйся тем, что я говорю. Привыкай.
— Нууу… Скажи, как раньше, — продолжает нудить. — Меня это взбодрит и… успокоит…
— Любимая моя гадина, — рычит недовольно.
Ева тихонько смеется, и Адам, после тяжелого выдоха, тоже.
— Ненормальная.
— Сам такой.
— Угу. Точно.
Когда же эта дикая самопроизвольная терапия подходит к концу, Ева прижимается к щеке Титова своей щекой.
— Я не хочу, чтобы ты жалел о чем-то, что было у нас. Потому что ты… мне очень нравишься. Очень-очень сильно, Адам.
На нормальном языке ее чувства такие же объемные, как то самое слово на букву «л», которое Титов не боится произносить. А возможно, даже больше. За рамками.
Глава 45
© Oxxxymiron
День восемьдесят третий.
— Это взрослый… — указывает в сторону широкого экрана Захара.
Но Ева опережает, выкрикивая:
— Тристан!
— Yes! Так ты помнишь?
— Нет. Просто это, вроде как, логично. Он похож на главного героя, — набивает рот попкорном, пока Дашка посмеивается.
В квартире Титовых становится шумно. Девушки занимают большую гостиную, но их щебет, шуточные споры и смех выходят за ее пределы. Терентий Дмитриевич улыбается, когда звуки их присутствия доносятся до стен его домашнего кабинета. Так спокойно и уютно ему становится. И радостно. Адам довольный ходит. Насвистывает и напевает. Много говорит и смеется.
Трудно объяснить, но Адама не беспокоило то, что он отошел на второй план. Ему нравилось видеть, что у Евы глаза светятся от счастья, а голос играет беззаботными нотками.
Она помнила многое о Захарченко. Может быть, все. Они болтали без умолка, что-то вспоминая и торопливо обсуждая. Иногда они ржали очень громко, нормальные девушки так не смеются, и сладости, которые они поглощали в немыслимом количестве, разлетались воздушно-капельно-кусочным путем по ковру, но это их мало заботило. Казалось, вместе они принадлежали только друг другу. Как однояйцевые близнецы. Хотя и это сравнение прозвучало неверно. Отношения Евы и Даши — гораздо больше, чем кровная связь. Очень редкая форма бескорыстной человеческой близости.
Вчера на их посиделки попали Диана с Софи, и в доме образовался полнейший хаос. Они смеялись до слез и икоты, пока смотрели вместе фильм, который каждая из них ранее не один раз видела. Комментарии девушек и непосредственные замечания Софии сделали известные кадры по-новому впечатляющими.
— Посмотри на это тело. Как ты можешь его не помнить? — выплескивает недоумение Захарченко, с набитым ртом.
— Классный, правда. Зачет моему вкусу в прошлой жизни. Но хоть убей: впервые вижу.
— Ты хотела отдать ему свою девственность с пятнадцати лет!
— Фу! — присматривается. — Надеюсь, я не была той дурочкой, которая пишет кумиру письма и лайкает все его фотки, оставляя под ними глупые щенячьи морды.
— Хуже! Ты облизывала каждую новую фотографию в его инстаграме, — дурачится рыжеволосая.
— Фу! Три раза, — толкает Дашку в бок. — У меня аж дрожь по спине пошла, и в пот махом бросило, — обмахивает лицо пустым бумажным пакетом из-под круассанов. — Сама, небось, преследуешь его в социальных сетях… И в грязных снах видишь.
— Грешна, батюшка, — вздыхает томительно. — Я бы ему, не раздумывая, дала, — повторно вздыхает.
Ева потрясенно выпячивает глаза и начинает громко хохотать.
— Не могу поверить, что ты это сказала! Ты же одичалая пуританка и скромница.
— Скажешь тоже… К тому же Тристан очень достойный человек.
— Слишком… Чувствую, это его и погубит.
— Гляди, гляди, — закидывая горсть драже в рот, гундосит Захара малопонятным голосом. — Тебя когда-нибудь так целовали? Исаева? Тебя так целовали? — Ева молчит, не отрывает взгляда от экрана. — Как они дрожат! Как горят! У меня желудок бунтует просто от того, что я на это смотрю…
Ева мысленно перестает присутствовать. Думает о Титове.
«Исаева?»
Какая же она Исаева? Теперь нет. Никогда снова. Никогда.
— Целовали, — отвечает на вопрос Захарченко.
Какой там желудок… Почва под ногами бунтует, когда Адам ее целует. Сотрясается земля.
— Она не боится лишиться невинности? В те времена, в ее положении, до брака, с таким-то отцом… Как любить нужно, чтобы так… Насколько отчаянный поступок! Я бы не смогла. А ты? Ева?
— Не знаю.
— Смогла бы, — убежденно. — Ты бы точно смогла. Ты бы, сто процентов, это сделала.
— Я бы уплыла вместе с ним. Никакое чувство долга и ответственности меня бы не остановило. Ничего.
— И тебе не было бы страшно?
— Есть люди, за которых умереть не страшно.
Дашка перестает жевать, замирая. Смотрит на Еву, как на диковинку, удивляясь тому, какой она стала.
— Я — трусиха, — бормочет рыжеволосая, соединяя руки на подтянутых к подбородку коленках. — Блин, я бы даже не попыталась.
— Блин, — в торит Ева. — Ты просто еще не понимаешь, что они испытывают.
— Ну, наверное… — неохотно соглашается. Задерживает на подруге взгляд. Улыбается. — Ты всегда выбирала драматические фильмы и книги, самурайша.
— Что-что? Как ты меня назвала?
— Самурайша. Самурай. Иногда я тебя так называла. Еще в детстве.
— О-о-о, нет!
— Представляешь, сама забыла. Вдруг слетело с языка.
— Женщина-самурай именуется как-то по-другому.
— Какая разница? Не в том суть, чтобы выражаться правильно.
— Ну, как бы, сто процентов.
После «Тристана и Изольды», слегка притихшие и расстроенные из-за финала, девушки решают разбавить тоску веселой комедией.
— Эта высокомерная индюшка сильно напоминает мне тебя, — бормочет Захара, с треском откусывая кусок от яркого леденца на длинной палочке.
