— Кто-то все равно должен быть рядом, чтобы пробить дыру в крыше, — шагая задом наперед, слабо ухмыляется.
Мария Иосифовна, оценив шутку, небрежно машет рукой. В один момент смотрит с неприкрытой тревогой.
— Будь осторожен. Впереди самое худшее.
Титов, сглатывая, кивает. Салютует, самоуверенно ухмыляясь.
— А кто меня остановит?
Глава 47
Адам наблюдает за женщиной, сгорбленной у вырытой могилы. Кажется, она остается на ногах только благодаря сыновьям, которые поддерживают ее под обе руки. В отличие от рыдающей матери, они пытаются не выказывать эмоций. То ли стесняясь, то ли опасаясь комментариев прессы и всей остальной достопочтенной публики, которая огромной толпой скопилась на кладбище. Похороны мэра — не проходное событие, каждый более-менее приближенный должен отметиться.
Прощальную речь монотонным скорбным голосом произносит Приходько Виталий Иванович. Вещает о том, как лично уважал и любил Толстого; как неизмерима потеря для каждого из них и города в целом. Припоминает благие деяния, совершенные мэром при жизни. Приплетает сюда и рисованные «делишки» всей шайки.
Шакалы. Стоят в одну шеренгу в первом ряду, по обе руки от серого кардинала. Исаев с красной от мороза мордой глядит неотрывно в открытый гроб. Со стороны, его будто перекосило от горя. Люди же не в курсе, что этот стервятник на какие-то человеческие чувства не способен. Круглов вяло бегает взглядом примерно в том же радиусе. Полное смирение, у него на уме явно свои проблемы. Семен Лиманский тяжело вздыхает, перехватывая и теребя руками форменную фуражку.
Глаза у оставшейся четверки такие честные, такие искренние, такие скорбные — сам заплачешь. У Адама же от омерзения скулы сводит. Сцепив перед собой руки, старается не смотреть в упор на это алчное шакалье.
Государственные шлюхи. Галимые падлы. Лживые суки.
Редеют ряды. Только жизнь ли их косит? Должен ли Титов испытывать вину за произошедшее?
Не испытывает. Пускай хоть все передохнут.
Когда крышку гроба заколачивают, Приходько накрывает его государственным флагом и, пробормотав последние слова прощания, отходит в сторону. Голосистые рыдания Катерины Петровны перекрывает хоровое исполнение государственного гимна.
«Сколько можно демонстрировать этот долбанный патриотизм?»
Никто не любит эту страну по-настоящему! Доят, как корову, не замечая того, что она рухнулана колени и додыхает. Выжимают последние соки, твари!
Отбросив эмоции, Адам рассматривает мужчин поочередно, выискивая какие-то новые детали или знаки. После слов Марии Иосифовны пытается понять, где находится брешь. Останавливается взглядом на Исаеве.
Безусловно, Титов понимает, что постоянно держать под контролем этого нравственного урода не удастся. Исаев не способен жить под чьим-то гнетом. Он, если не сам дьявол, то уж черт натуральный.
Рано или поздно его терпение рванет. Накроет многих. Самых близких, в первую очередь.
Титов лишь рассчитывал, что Ева к тому моменту эмоционально окрепнет и выедет из страны.
«Вся в крови твоя принцесса. С ног до головы…»
Сердце камнем встает. Тянет вниз. Обрывается. В груди становится до ужаса холодно. И следом — так горячо, тошнота к горлу подкатывает. Стоит в глотке вязким соленым комком. Беспокоит. Просится наружу. Давит.
С жгучей ненавистью наблюдает за приближением Исаева.
Сглотнул. Вдохнул. Выдохнул.
Сейчас для Адама главная задача: не убить его. Прячет кулаки в карманы куртки, скашивая взгляд чуть в сторону.
— Как ты смеешь здесь появляться, щенок? — гневно рыкает Исаев, когда люди начинают расходиться. — Не стыдно в глаза нам смотреть?
— А чего мне стыдиться, Павел Алексеевич? Я за ваши грехи не в ответе.
С перекошенным от ярости лицом мужчина исполняет недопустимый фортель — на глазах у всех толкает молодого Титова в грудь.
Челюсти Адама сжимаются. Прокусывает язык до крови. Моргает. Выдыхает через нос. И каменеет.
— Паша, Паша, — цепляет Исаева под локоть Приходько. — Паша, Бога ради… Люди вокруг.
Рот Павла Алексеевича медленно расползается в ухмылке. Она не смягчает его лица. Напротив, делает его жестким и напряженным.
— Я тебя убью. Раздавлю! Чего бы мне это ни стоило!
Сглатывая, Титов крепко сцепляет челюсти, чтобы не сказать лишнего. Не в его правилах подбирать слова, но сейчас Адам вынужден выбирать осторожность.
— Не сомневаюсь, что вы в это верите.
— Пойдем, Павел…
— Будешь гнить в земле, чтобы черви тебя ели! Сам тебе могилу вырою. Сам. Живьем схороню!
— Глубже закопайте, — совет, полный презрения и сарказма. Расчетливая ухмылка на губах. — Иначе, знаю, выберусь. Кипит во мне столько доброжелательности к вам… Разорвет землю. Выберусь.
— Я заставлю тебя пожалеть! Возненавидишь день, когда только посмотрел на нее.
— Павел, остановись, — напрягаясь всем телом, давит Приходько. — Столько людей…
— Срать я на них хотел!
— Если ты на них насрешь, они насрут на тебя, Паша. А их много. Неприятно получится, — раздавая сдержанные улыбки направо-налево, Приходько создает видимость, словно осунувшийся от горя Исаев нуждается в его поддержке. Похлопывает по плечу, поддерживает под локоть. — Пойдем, пойдем, — волочит к выходу и, напрягая голос на ходу, во всеуслышание: — Спасибо за соболезнования, сынок.
Уволакивает Исаева, как цепного пса, дозированно нашептывая что-то по пути к автомобилю. Круглов оглядывается несколько раз, окидывая Адама пристальным и до странного любопытным взглядом. Шагающий позади Лиманский несколько раз на него натыкается и что-то раздраженно бормочет себе под нос.
Властьимущие твари с возмутительной скоростью расползаются, втайне радуясь тому, что поминальная служба закончилась. Поэтому, когда один из «скорбящих» притормаживает рядом с Титовым, он инстинктивно напрягается. Повернув голову, видит молодого мужчину примерно одного с ним роста. Куртка мешает точно оценить комплекцию, но даже при этом он кажется крепким и здоровым.
— День добрый, Адам Терентьевич. Морозный, — произносит мужчина, прикуривая сигарету.
Приподнимая бровь, скашивает в сторону Титова взгляд.
— Мы знакомы?
— Формально нет. Я твой тайный поклонник, — с явственным сарказмом.
— Преданный?
— Самый. Как же ты вляпался в это? Нахр*на? — глядя вслед отъезжающим автомобилям. — Такое родство… Даже жалко лезть в твой расклад.
— Так и не лезь.
— Не могу.
Сверкнув еще одной ухмылкой достает из внутреннего кармана «ксиву».
