— Скажи мне, — требует. — Говори.
— Что мне сказать? — ее голос шипящий и тихий.
Хоть она и не выглядит напуганной. Ее взгляд горит нервным возбуждение и эмоциональным голодом. Она лихорадочно гоняет им по лицу Адама, облизывая губы.
— Скажи мне…
— Что?
— Заканчивай.
Ее губы открываются и двигаются, словно она говорит. Но никаких звуков из них не выходит. Звенит тишина.
То ли он оглох. То ли она разучились говорить.
Прерывистый выдох Евы шипит в воздухе, давая Титову понять, что он все-таки способен слышать. Он замирает, за каким-то бесом, считая вдохи по резкому движению ее груди. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх-вниз…
А потом — сразу в глаза. В упор.
— Ты, мать твою, меня вспомнила?
Это не выходит как вопрос. Она ясно дала понять, что это случилось. Но Титов должен слышать подтверждение.
Дыхание Евы замирает, позволяя тишине снова звенеть. Но он судорожно следит за ней глазами. Ищет в ее взгляде ненависть, насмешку, презрение, брезгливость… Что-то из прошлого… То, что способно их уничтожить.
Ее дыхание возобновляется: она шумно тянет в себя воздух.
— Да, — вместе со свистящим выдохом.
Невольно тоже выдыхает, шумно и тяжело.
— Как давно? — ему плевать на то, что его голос ломается.
— Некоторое время назад, — признается Ева. И добавляет: — Но окончательно память вернулась только сегодня.
Адам выдыхает, прикрывая на мгновение веки. Ослабляет хватку, давая ей возможность оттолкнуть себя при желании.
— Давай сразу расставим все точки. Прямо скажи, если не достоин. Скажи, если не простишь… Не простила? Сейчас скажи.
Что-то дрожит в груди, когда он пытается сделать вдох. Мир, который был до этого какими-никакими цветными виражами, сыплет колючими осколками.
— Не скажу.
Должен чувствовать облегчение. И, наверное, чувствует… Но оно сразу же теряется в массе из злости, нервного напряжения и бл*дской любовной тоски.
Ноздри расширяются. Скулы сжимаются.
— Тогда почему ты пошла к отцу? — эмоции проступают в голосе, сильнее всех — болезненное разочарование. Хотя сейчас он пытается все это скрыть. Не получается. — Почему, Ева? Чем ты думала? Чего добивалась?
— Ничего не добивалась. Клянусь, ничего дурного не замышляла… — потянувшись вверх на носочках, с надеждой и тревогой заглядывает ему в глаза. — Мне стало душно и тесно в своем сознании. От всех этих обрывочных воспоминаний. Нужно было завершить образ… Сложить пазл. А у меня не хватало деталей. Понимаешь? Хотела узнать, что почувствую в месте, где выросла… Когда посмотрю матери в глаза.
— Ева! Ты либо сошла с ума, либо не все помнишь! Черт возьми, разве ты не понимаешь, как это опасно? Ты захотела, села и поехала, наплевав на всех. Так? А меня спросить не могла? Господи, да хотя бы поставить в известность? — кричит все-таки, как ни пытался оставаться спокойным.
— Прости. Извини. В следующий раз подумаю… Позвоню, скажу, спрошу… Прости… Прости… — лепечет потерянно.
Прикусывая язык, Титов мотает головой из стороны в сторону.
Сколько вложил в эту войну! Сколько перемолол в себе. Перерос. Поборол. Сколько сил ввалил! Всего себя.
Ева Исаева. Что она на самом деле чувствует? Чего добивается?
Отпускает ее и тут же снова придавливает к стене. Она вытягивается, как струна, и заглядывает ему в глаза, видимо, в поисках какого-то ободряющего знака, что буря миновала.
Или же… напротив, ждет, когда накроет.
Ждет? Хочет? Провоцирует? Добивается?
Выдохнув, принимает решение, которое не удивило бы его месяц назад. Следует своим эгоистичным желаниям, наперед зная, что настоящая битва у них с Евой еще впереди, когда он вынудит ее рассказать, как она провела сорок пять минут в отцовской крепости.
А сейчас…
В конце концов, Ева его помнит. Знает, на что он способен. Ему тоже нужна терапия.
Ему нужна — она.
— Я хочу тебя, Эва. Ты позволишь? Дашь мне?
Ей плевать на формулировку вопроса. Когда Адам спрашивает — у нее внутри все переворачивается и томительно пульсирует.
— Да, — на выдохе.
Ни слова больше. Не могут.
Когда Титов прижимает губы к губам Евы, ее переполняют чувства такой силы, что впору зарыдать. Всхлип сдавливает грудь, рвется из горла. Тело начинает дрожать.
«Почему так больно?»
«Почему настолько приятно?»
Сплетаются ртами и языками. Влага о влагу — идеальное трение. Одержимое. Жадное. Вкусно им целоваться. Больно. Со всей сладостью и солью, с ненормальным сочетанием всего, что содержать их души — вкусно до помутнения рассудка. Вкусно.
Никакого пространства и барьеров. Переступают через все. Нарушают границы человеческого комфорта. Безраздельно. Безгранично. Друг для друга — Адам и Ева. Одно сумасшедшее целое.
Возбуждение накатывает стремительной волной. Ударяет их тела с такой мощью, дышать невозможно. И некоторое время — даже шевелиться. Замирают на несколько секунд. Едва разомкнувшись, тяжело втягивают воздух. Фигурально, уже тр*хаются — глазами. Они друг друга бесконтактно и жадно любят.
Это больше, чем слова. Больше, чем секс. Эмоциональное посягательство на сердце и тело. Требуют — и взамен дают равноценно.
Глазами не солжешь. Не сыграешь так. Там такая любовь! Такая сумасшедшая страсть! Они друг друга — только друг друга — боготворят и превозносят до небес.
А потом… Летят в сторону благопристойная юбочка-солнце и кашемировый свитер. Громко бряцает пряжка ремня, прежде чем падают на пол мужские джинсы. Руки дергают вниз лифчик, выпячивая для наглых губ нежную грудь. Коротко и жадно язык хлещет по соскам, срывая с девичьих губ даже не стон — задушенный крик.
Выгибаясь дугой, Ева поднимается на носочки, и руки Адама тут же подхватывают ее за талию. Приподнимая, фиксируют у стены. Покрывают кожу ожогами, без стеснения трогая и лапая.
Нет сил на то, чтобы снять колготки — ни у Титова, ни у Титовой. Натяжение, треск — звуковое оповещение того, что преграда уничтожена. Трусики в сторону, а там — горячая, истекающая страстью плоть.
— Моя… — сиплая череда грязных ругательств. — Моя девочка.
— Да, да, да…
Одной рукой подхватывает выше и разводит в стороны колени, чтобы разместиться между ними.
Прижимается всем телом.
Непередаваемо. Лучше чего-либо существующего в мире. Контакт кожи с кожей. Нежная женская грудь, раскрытые бедра, все выступающие косточки и твердая горячая сила мужского тела.
