На балконе четвертого этажа появляется мужик в майке и трусах. Разъяренно взмахивая кулаками, он, должно быть, матерится. На фоне музыки, мало впечатляет. Напоминает немое кино или даже пантомиму.
Как только песня заканчивается, становится слышно все нелицеприятные слова соседа. Но вот душа одесская широкая — никто не обижается.
— Еще одна, Павел Семенович! Выходной завтра — отоспитесь.
Следом появляются другие осмелевшие жильцы.
— Безобразие!
— А ну, марш по домам, ненормальные!
— Семь сорок[5]! — выкрикивает Ростик, сгруппировывая толпу.
— Юхххххууу!
— Ева тоже танцует, — требует Людочка, хватая девушку за руки и затягивая в круг.
Титов машинально входит следом.
— Все нормально? — тихо спрашивает.
— Ой, оставь ты ее, Тит! Что она у тебя не танцует?
— Под «Семь сорок» все танцуют, — вклинивается чернокожий, и все ржут. — Можешь? — к Еве.
— Уж под «Семь сорок» могу! — с энтузиазмом заявляет та.
— На выбывание! До победного!
— Пока менты не приедут?
— Нас линчуют раньше.
Бумбокс снова приземляется на лавочку, и начинается безумие. Стуча ботинками и прыгая, вытаптывают снег. Так танцуют, что земля под ногами горит.
[1] Портативная колонка.
[2] «Цвет настроения синий» Филипп Киркоров.
[3] Построение предложения на манер одесского говора.
[4] «Ах, Одесса!» Модест Табачников.
[5] Еврейский танец, популярный в Одессе.
Глава 56
Он тебе не Бог.
© T1One
День восемьдесят шестой.
— Поймать! Живой или мертвой! Поймать!
Дикий рев Исаева проносится по округе. Мурашки бегут по открытой спине Евы, но они не от холода. От бурлящего внутри нее ужаса. Придерживая руками подол ненавистного свадебного платья, она бежит по скрипучему песку, невольно фокусируясь на том, насколько сильно туфли ее мертвой матери сдавливают стопы. Они защищают Еву от травм и холода, но ощущаются как кандалы.
Рыдания сотрясают тело девушки, вырываясь хриплыми звуковыми рывками лишь периодически, однако слезы бегут по щекам безостановочно.
Лай собак становится ближе.
Это охота. Охота на человека.
Ева — живая мишень своего отца.
Она боится. Дико боится того, что пришел конец ее истории. И это не хеппи-энд, как она и требовала у судьбы какие-то два месяца назад. После того, что уготовил ей отец, никаких многоточий в конце не останется.
«Ты только не приходи за мной, Адам…»
«Не приходи за мной…»
Этой ночью даже ее любимое море будто мертвое. Никакого шумового и визуального движения волн. Полный штиль. Море ее провожает.
— Самолет завтра, в шестнадцать двадцать, — отбивая вызов, информирует Адам.
— Так быстро?
Сталкиваются горящими взглядами. Еще не расстались, а тоска уже взрывает воздух между ними.
— Не думала, что это произойдет так скоро. Я не готова.
— Все готово, Эва. Нужно ехать, — протягивая руку, цепляет пальцами полу ее кофты. Наклоняясь, осторожно притягивает к себе, пока их лбы не соприкасаются. Ласкает взглядом. — Мама с Германом будут ждать тебя в аэропорту.
— Но… я даже вещи еще не собрала.
— Много не бери. Только самое необходимое. На месте докупите.
— А это… надолго?
— Я не знаю, — честно отвечает Адам. — Пока все не успокоится.
Подавшись вперед, Ева крепко его обнимает.
— Я буду скучать. Очень.
— Я тоже, Эва.
Смыкаясь губами в самом целомудренном поцелуе, который у них когда-либо был, дышать не могут.
— Я смогу звонить?
— Да.
— И все же… это тяжело.
— Знаю.
— Адам Титов… Я тебя люблю.
— И я люблю тебя, Эва Титова.
Двадцать два часа назад они любили друг друга. В последний раз. Обнажая тела и души. Отдаваясь друг другу без стеснения и фальши. Как хрупко время, как тонко… Прощаясь на неопределенное время, Титовы не понимали, что это может быть навсегда.
Расстались в аэропорту. Ева с Мариной Станиславовной и Германом сели в самолет. Взлетели.
В тот момент не хотела смотреть в иллюминатор. Не желала ничего видеть. Пыталась сберечь в себе каждое воспоминание об Адаме, каждую его черточку, каждую деталь их общего «вместе»… Глаза не подчинялись. Веки жгло, но закрыть их не получалось. Ева находилась словно в трансе, когда объявили аварийную посадку самолета. Позже она не могла сказать, ни в каком городе это произошло, ни сколько времени они пробыли в пути.
— Добро пожаловать домой, дочь, — с ухмылкой дьявола произносит Павел Алексеевич.
Ева с немой ненавистью глядит на то, как отец спускается по лестнице, застегивая на ходу манжеты.
Он выглядит, словно безумец.
Лицо красное и заплывшее. Рот перекошен в этой диссоциальной эмоции.
Но глаза страшнее всего. Белки налиты кровью. Зрачки горят зловещим удовольствием, безостановочно бегая по лицу Евы.
— Как же так, дочь? Приходила домой и не навестила отца? — спрашивает, ступая с последней ступеньки.
Жестом подзывает к себе Еву.
— Обнимемся.
Она не реагирует, пока стоящие сзади охранники не толкают ее в спину.
— С возвращением в клетку, мой милый звереныш.
Ева не двигается, позволяя отцу сомкнуть руки на своих плечах. Она не может решить, как поступить в этой ситуации.
На какие эмоции и действия разумно потрать силы?
— Ева, — произносит Исаев и замирает, словно ожидая, что дочь его исправит, но она не ведется на эту провокацию. — От чужих людей пошел слух, что моя ненаглядная единственная доченька сменила славную отцовскую фамилию… А я думаю: не может этого быть. Чтобы так подло, против воли отца… Ветер у тебя в голове, шальной. Психопатка. Побоялась вернуться? Я думаю! После всего, что натворила… Или все дальше мне назло действуешь, гадюка? Ты всегда пыталась быть в центре внимания! Что еще придумала? Хотя куда хуже? Вытерла ноги об отца раз, в следующий — решила станцевать на моих костях, — голос Исаева становится громче с каждым новым предложением. На последнем нормальному человеку захотелось бы заткнуть уши. Но Ева не двигается. Смотрит сквозь него. — Ну, что ты молчишь, дрянь? Добить меня решила?
