Исхода сражения дожидались и на соседнем судне. Из шатра то и дело выходила молодая рыжеволосая женщина, какое-то время смотрела на берег, загораживаясь ладонью от яркого солнца, а потом, словно тень, удалялась обратно в шатер.
«Не её ли я видел ночью?» — Аэций подумал об этом вскользь. Картина на берегу менялась каждое мгновение и занимала все его мысли.
— Смотрите! Там — на поле! — раздался чей-то радостный возглас.
Аэций привалился к борту и взглянул по направлению вытянутой руки.
Из леса за полем посыпались всадники. Издали они казались крылатыми мушками. Сперва их было немного, но мушки всё прибывали и прибывали, и очень быстро их стала тьма. Следом из-за деревьев хлынули пешие. Сомневаться не приходилось. Севастий привел на подмогу южанам имперские войска.
Подспудно Аэций именно этого и боялся, но когда увидел собственными глазами, почувствовал, как палуба уходит у него из-под ног. Лишенный возможности вмешаться, сломленный духом, со связанными руками, он вынужден был молча взирать на то, как в спину ветеранам врезается имперская конница, как посреди неразберихи и хаоса проваливаются одна за другой отчаянные попытки выстроить оборону, как подоспевшая на помощь южанам пехота кромсает оставшегося без сил противника почти без потерь.
В живых не оставили никого. По берегу разметало десятки трупов. Столько же плавало на мелководье распоротыми животами вниз. На мгновение Аэцию показалось, что он среди них, и лучше бы так было, чем то, что ожидало его теперь — позор, бесчестье и вечные муки из-за погибших на берегу. Они попали в ловушку лишь потому, что считали Севастия его другом. Сознавать это было невыносимо.
Аэций схватился за борт, надеясь покончить разом и с унизительным положением, и с угрозой, которую теперь представлял для своих сторонников, но ему не дали свалиться в воду. Оттолкнули назад и, оглушив пинками, бросили на дно корабля.
* * *
— Победа, — закричал Севастий, врываясь вместе с ветром и запахом свежей крови в шатер Бонифатия.
— Ты называешь это победой?! — презрительно произнес Бонифатий. Несмотря на слабость, он поднялся с ложа и теперь едва стоял на ногах. — Твои войска в три раза превосходили силу противника. Это позорное поражение, а не победа…
— Перестань, — отмахнулся Севастий. — Никто не узнает, сколько нас было. А если тебя это беспокоит — поменяем в отчете численность, и врагов станет больше. Разве ты сам никогда так не поступал?
— Никогда!
— У тебя, наверное, плохо с памятью…
— Я сказал — никогда! Не смей меня обвинять! — Бонифатий схватился за грудь. К обычной ноющей боли прибавились рези под ребрами, и стало трудно дышать. Заметив это, Севастий подхватил его под руку и заботливо усадил на ложе.
— Ты слишком волнуешься из-за какого-то пустяка, — произнес он, как ни в чем не бывало. Налил из кувшина вина и протянул Бонифатию кубок. — На вот выпей и боль успокоится.
— Лучше уж дай мне яда, — прохрипел Бонифатий, но кубок взял, глотнул из него и на мгновенье закрыл глаза.
— Ну, что, отпустило? — слегка улыбнулся Севастий. — Скоро в Равенне узнают, что мы разбили войско Аэция, и слава непобедимого воина покинет его навсегда. Ты бы видел, как он подавлен. Еще немного, и признается даже в том, чего никогда не делал.
— Вот как?
— Поверь моему опыту начальника стражи. Все признаки на лицо.
— Ты поклялся оставить его в живых.
Севастий мотнул головой.
— Об этом я не забыл. Мы объявим, что он укрылся у скифов. А сами отправимся в Маргус и прихватим его с собой.
— Не прихватим, а будем сопровождать.
— С какой это стати?
— Потому что я так желаю.
Кубок в руке Бонифатия дрогнул, и вино слегка пролилось, но Севастий был так окрылен победой, которую одержал в своем первом сражении, что ничего не заметил.
— Хорошо, будь по-твоему, — рассмеялся он. — Вместо клетки с ржавыми прутьями его посадят на золотую цепь.
И только это сказал, в шатер вошла Пелагея. Тревожно взмахнула ресницами и посмотрела на мужа.
«Зачем ты поднялся на ноги? Тебе ведь худо», — спросили её глаза.
— Пора поменять повязку, — проговорила вслух.
— Сделаешь это позже, — поморщился Бонифатий.
— Нет-нет, не надо откладывать. Пелагея права. Лечение — прежде всего, — вмешался в их разговор Севастий и поспешил покинуть шатер. Вид загноившейся язвы и распухшего воспаленного тела был слишком ужасен и вызывал тошноту. Одна только Пелагея вела себя так, словно считала рану обычной царапиной. Промывала её, не брезгуя, и всякий раз шептала какие-то заклинания на языке вандалов.
Но сегодня она была молчалива.
Бонифатий понял это по-своему.
— Не осуждай меня за то, что позволил Севастию перебить так много христиан на берегу. Война не оставляет нам выбора. А мира мы не видели с тех пор, как построили Рим.
Пелагея ему не ответила. Она и не думала осуждать. Оправдываясь перед ней, Бонифатий оправдывался перед самим собой, перед убитыми и перед Богом, в которого верил и не хотел прогневить.
* * *
В Маргусе их ожидала долгая холодная зима. Крепость, где они разместились, находилась у основания лесистого холма. Высокий каменный дом и несколько деревянных построек во дворе с частоколом и сторожевыми башнями у ворот. Бонифатия поселили в комнате на втором этаже, превратив её в просторную уютную спальню. Рядом, в бывшей молельной, устроилась Пелагея. А пленника отвели в подземелье и приковали к стене.
Севастий уехал из крепости через несколько дней, оставив своих подручных следить за порядком. И не столько за пленником, сколько за Пелагеей, вполне способной снова его отпустить. Пелагея слышала, как Севастий приказывал им немедленно сообщать обо всем, что случится в крепости. Особенно его беспокоило здоровье Бонифатия, которое по дороге в Маргус пошатнулось так сильно, что добравшись до крепости, он уже не вставал с постели. Травники Маргуса оказались такой же химерой, как и лекари Аримина. Их живительные снадобья были ничем иным, как изменявшими сознание зельями и сонными настоями. Они облегчали состояние и помогали уснуть, но не лечили болезнь. Пелагея пыталась сказать об этом, но Бонифатий ответил, что слабость — временное явление, и надо попросту отлежаться.
В один из дней Пелагея пришла его покормить, дотронулась до плеча, полагая, что спит, и вдруг поняла, что это не сон. Отдернула в ужасе руку, а потом как безумная начала тормошить, молила, звала по имени, но все бесполезно. Бонифатий был уже мертв.
Несколько дней после этого Пелагея скрывала правду. Продолжала ходить к Бонифатию как к живому. Заваривала настои и относила в спальню, ничем не выдавая своего смятения и горя. И каждый раз в коридоре поглядывала на арку, за которой виднелась лестница в подземелье. Возле арки всегда находился вооруженный охранник. Пелагея понимала, что обмануть его так же легко, как в походном лагере, не удастся, но, если подлить ему в пойло сонного зелья, он беспробудно уснет, и тогда она сможет никем незамеченная спуститься в подземелье и увидеться с пленником, которого собиралась спасти.
