Аспар, как и многие в Константинополе, предпочитал разговаривать на ходу, чтобы труднее было подслушать. Он повел Аэция вдоль каких-то деревьев. Расспрашивал о здоровье августы, о своих знакомых в Равенне, называл какие-то имена. А потом вдруг спросил у Аэция, не был ли он знаком с человеком по имени Севастий.
— Служил с ним, — спокойно ответил Аэций, хотя и почувствовал, как закипает кровь от одного только звука этого имени.
— Вот бы мне с ним увидеться, — многозначительно проговорил Аспар.
— Горячо разделяю ваше желание, — не менее многозначительно улыбнулся Аэций. — Насколько я знаю, он находится здесь.
— В Константинополе?
— Именно так. Я уже несколько раз обращался к императору Феодосию с просьбой его разыскать. В прошениях он значится как Себа́стьен. Таково его полное имя.
У Аспара брови полезли на лоб.
— Тот самый Себа́стьен, зять Бонифатия? Или это случайное созвучие имен?
— Никакого созвучия. Тот самый Себа́стьен. В Равенне он бежал из-под стражи, его до сих пор не могут найти.
— Об этом я слышал, слышал… — кивнул Аспар и добавил с притворной печалью. — Какая ирония. Начальник стражи был заключен под стражу. Кстати, другого пропавшего мы уже отыскали.
Аэций слегка напрягся.
— Другого пропавшего?
— Да, это карлик, как же его… Зеркон, — ответил Аспар. — Самый забавный из всех, кого я когда-либо видел. Августа его искала, насколько я знаю.
Аэцию вдруг показалось, что небо над ним посерело. Все это время Зеркон находился у скифов вместе с одним из его сыновей и, если сбежал, значит, что-то у них случилось.
— Ах, точно, вы правы. Августа его искала, — проговорил Аэций, не подавая вида, что новость его сразила. — Так, где он?
— А вон, за деревьями, — ответил Аспар. — Там его держат за шкирку, чтобы опять не сбежал. Я поболтал с ним о том, о сём. Он рассказал мне весьма занимательную историю.
— Надеюсь, вы ему не поверили, — на всякий случай сказал Аэций.
— А-ха-хах, — рассмеялся военачальник Феодосия. — Да кто же верит шутам? Мы нашли его на невольничьем рынке в клетке. Когда спросили, как он там очутился, ответил, что разыскивает потерянную жену, только представьте, ха-ха, разыскивает жену.
— Действительно, очень смешно, — произнес Аэций, высматривая глазами дерево, за которым держат Зеркона.
И вот в листве показался сгорбленный силуэт.
Прежде чем выдать Аэцию, карлика привели в порядок. Причесали седые лохмы, нарядили в пестрое. Покрытую темными пятнами кожу отбелили мукой. И в довершение напялили шутовской венок. Зеркон стоял на коленях в колосистой траве, торчавшей ему до подбородка. Императорский страж в золотом нагруднике держал его за массивный ошейник, заставляя неестественно вытягивать короткую шею. У второго стража в руке был кожаный хлыст, как у торговцев рабами на невольничьих рынках.
Зеркон безразлично сносил свое положение, но, увидев рядом с Аспаром фигуру Аэция, сморщился так, что потрескались белила на лбу. Аэций взглянул в его почерневшие от испуга глаза. В них было всё — страдание, боль, вина. И сердце на мгновение умерло. Аэций вдруг понял, что случилось самое страшное.
* * *
В покоях консула их могли подслушать — через отверстия в стенах, в полу, потолке. Аэций втащил Зеркона в молельню, но даже там предпочел перейти на норский, которого здесь не знали.
— Говори, что случилось, — произнес он вполголоса, но вместо ответа Зеркон повалился на испещренный мозаикой пол, загородился локтями, словно лампадка слепила ему глаза и захрипел:
— Не бейте. Я знаю, что виноват, но не бейте…
Аэций присел рядом с ним, освободил от ошейника, который стягивал шею, и, придерживая за локоть, переместил на обитую шелком скамеечку для молений.
Зеркон тяжело дышал. Краска, которой его набелили, наполовину стерлась, и он, как двуликий янус, был наполовину черен, на половину бел.
— Не уберег я его. Не смог… — прошептал он, избегая глядеть на Аэция. — Подошел к нему, а он уже весь в крови, не двигается, не дышит.
— Который из них? — спросил Аэций.
— Старший.
Выходит, тот, что был выше ростом. Гаудент…
Аэций поднялся на ноги. Уставился тяжелым взглядом на статуэтку богоматери, белевшую на подстолье.
— Смерть была легкой?
— Не знаю, — застонал Зеркон. — Я подошел слишком поздно… Пусть бы они убили меня. Но почему его? Он был таким молодым, таким прекрасным…
Аэций услышал, как он всхлипывает, и, повернувшись к нему, спросил:
— А младший?
— От него мы получали послания из Великой Степи́, — ответил Зеркон, — а самого не видели с той поры, как ушел к Чеменю, но и того уже нет в живых.
— Об этом меня известили… А Руа?
— По слухам сгинул за морем в какой-то бойне, но доподлинно мне неизвестно. Руа был в отлучке, когда на нас налетели.
— Кто налетел?
— Понятия не имею. Я убежал оттуда, еле ноги унес.
— А почему не пришел ко мне?
Зеркон зажмурился так, что исчезли веки.
— Я испугался, не знал, что мне делать, бежал и бежал куда-то, и только хотел умереть. А потом меня посадили в клетку и повезли на невольничий рынок. Я даже не знаю, кто…
Когда он открыл глаза, Аэция рядом не было. Какое-то время в спальне слышались удаляющиеся шаги, но вскоре стихло и там.
* * *
Утром Аэцию принесли письмо. Пелагея разрешилась от бремени мальчиком и спрашивала, как его назвать. Посыльный сказал, что быстрее всего ответить голубиной почтой, но тогда послание должно быть коротким. Аэций кивнул, мол, знаю, и нацарапал одно лишь слово: «Гаудент». Называя новорожденного в честь погибшего сына, он с надеждой думал о том, что другой его сын по-прежнему жив и в скором времени даст о себе знать.
Часть 12. Аттила
Ночная темень застилала глаза. Карпилион уже ничего не видел и только чувствовал запах крови. Обезумев от ярости, он рубил почти наугад. А то, что было человеческим телом, принадлежавшим когда-то убийце брата, теперь превратилось в грязь, перемешанную с травой и землей.
* * *
Звался этот ублюдок Во́дим. У него был шрам через все лицо и манера похохатывать невпопад.
Видимо, брат ему доверял, иначе не взял бы в свою дружину. Весь вечер они пировали, сидели, как равные, за одним столом. Во́дим вел себя дружелюбно и ничем не выказывал неприязни, а когда Гаудент уснул, зарезал его во сне.
Историю эту поведал наемник, служивший в дружине Водима.
— Там среди пленных человек один затесался, — рассказал о нем Онегесий. — Я хотел бы это… Замолвить за него словцо.
